Читать книгу - "Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов"

осенью поставили свои землянки, поэтому в домах их сырость, слякоть, как на улице.

Сидят в шубах, кашляют. С потолка, сделанного из хвороста с землей, льет вода. Пол земляной, сырой.

— Скотинешку, кака была, проели, — рассказывают. — Не знаем, как доживем до весны. Да и доживем ли?

— Чем же сейчас питаетесь?

— Кормимся, по милости Александра Осипыча. Если бы не он...

Это господин Вальтер, управляющий имением А. И. Кузнецовой. Он дает голодающим по 5—10 и более фунтов муки. Его маленькие дети, Наташа и Володя, устроили столовую для 12-ти детей хуторян.

А. И. Кузнецова отличается широкой благотворительностью. В голодные годы она приходит на помощь окружающим деревням в очень больших размерах.

От Васильевских недалеко до Кондебаевских хуторов. Это уже другой тип хутора. Васильевцы живут вместе особой слободой. Кондебаевцы рассеяны на большом пространстве. Каждый хуторянин построился в центре своей земли.

У них также землянки из воздушного кирпича, с глиняными полами. Есть сырые.

— Сколько у вас десятин? — спрашиваю.

— По тридцати. Да что ныне десятины? Что тысяча, что одна, — все равно!

Это верно. Неурожай у всех был одинаков. И с тысячи десятин, и с одной ничего не собрали.

— Как же живете?

— Кое-как. Больше на картошке сидим. Продовольствия ждем. У Крестьянского банка ссуду просим.

— Не закладывали еще землю?

— Как заложишь? Крестьянскому банку не все выплатили, на 55 лет рассрочили... А если заложишь — пиши пропало: никогда не поднимешься, процентов не заплатишь...

— Лучше ли жить хуторами? — спрашиваю.

— По нашим местам мы вот чего желали бы. Соединить все наши земли вместе и построиться деревней... Эх, хорошо было бы! Земля у нас жирная, богатая... Миром мы бы гору своротили...

— А землю чересполосно?

— Конечно...

Вот идеал "столыпинского помещика".

В Оренбургском уезде мне по пути попались семь Холодковских хуторов. Здесь хохлы также "сидят больше на картошке" и жалуются:

— Продовольственной ссуды нам не выдают.

— Почему?

— Уездный съезд отказал. Говорит: "Вы в списках не значитесь". Мы, оказывается, еще к волости не приписаны...

— Как так?

— Поселились мы ныне летом, купчую совершили в июне. Думали, что сама волость нас к себе припишет. Ан нет, — мы сами должны хлопотать.

Я вспомнил старого хохла:

— Забудут нас, обойдут, не найдут в сугробах.

Верно.

Холодковские живут слободами. У них до 60-ти дворов. И то "забыли".

— Теперь с нами никто из начальства и разговаривать не хочет. Как будто мы не здешние и не крестьяне. Говорят: припишитесь, — тогда другой разговор...

— А общественные работы у вас были?

— Тоже не были. И по той же причине, — без волости мы...

— Помереть можно без волости, — добавляет другой хохол.

— Что будем теперь делать, — не знаем. Лошадей уже продали... Да ныне на лошадь пяти пудов хлеба не купишь.

Цена лошади здесь 5—7 рублей, а пшеничной муки (ржаной здесь не сеют) — 2 рубля за пуд.

В деревне Новониколаевке мне встретился любопытный тип хуторянина.

— Все мытарства прошел, — говорил он.

Я застал уже последний фазис его мытарств.

— Сейчас свою лошадь зарезал и ободрал. Шкуру продам.

— Зарезал? — удивился я.

— Да... Все равно околела бы. Катуном (трава) кормил, не выдержала.

— Хоть бы башкирам продал?

— Не берут. Больно тоща, говорят. Давали 3 рубля, не отдал. Шкура стоит 4 рубля.

Хороша лошадь, если башкиры на мясо не покупают.

— Она меня кормила. Побираться на ней ездил. Теперь не знаю, что делать. Семь человек детей...

Мужик молодой, с виду здоровый.

— Какой у тебя надел?

— Земли у меня нет совсем. И избы нет. На квартире с семьей живу. Плачу 25 копеек в месяц.

Совсем недавно он был "помещиком". История его такова:

— Орловские мы, из Малоархангельского уезда. Была у нас "душа", — 2,5 десятины. Показалось тесно, свободы захотелось. А тут слух прошел, что если не выйдем на отруба, землю от нас возьмут, а самих на Амур угонят. Из волости слух пущали. Отрубился я, а потом продал землю по 250 рублей за десятину и ушел вот сюда, в Оренбургский уезд, в деревню Кармадиновку, купил здесь 30 десятин у Чиняева. Как раз были все голодные годы. Вижу я — дело плохо, кормиться нечем, хоть и земли много. Продал 30 десятин за 400 рублей и ушел с семьей в Верхне-Уральск. На докупку земли у меня уже не хватило. Занялся арендой. Снял 15 десятин у войскового правления и засеял. Но три года подряд ничего не родилось. Один лишь год взял 10 пудов с десятины. Что делать? Отощал уже я, обнищал. Нет сил больше держать землю. Бросил я все и вернулся сюда, в Новониколаевку. По дороге сына тринадцатилетнего отдал в работники. Все-таки хоть один рот, с плеч долой. Где он теперь, — не знаю. Оставил его у Красной Мечети.

— А тут что делаешь?

— Ничего. Работы нет никакой. Пришел и побираться стал. Да вот лошадь последнюю пришлось зарезать. Теперь хоть умирать...

Вспомнилась мне детская сказочка. Мужик променял лошадь на корову, корову — на козу, козу — на зайца... А зайца, кажется, на иголку, которую и потерял.

Жизненная сказочка.

— А что я вас спрошу, — обратился бывший "помещик" ко мне. — Дадут ли мне продовольственную ссуду?

Вспоминаю холодковских хохлов.

— К волости приписан?!

— Здесь нет. Может, в Камардиновке не выписали?..

— Если не приписан, то ничего не получишь.

— Тогда как же? — растерянно бормотал мужик. — Умирать?

Если его и не выписали в Камардиновке, то ссуды, пожалуй, он все-таки не получит. Отдать ее не из чего, — земли нет.

— И еще хочу я вас беспокоить, — сказать он. — Душу себе буду просить у начальства, — дадут ли?

— Дадут, — говорю, чтобы успокоить несчастного.

Отчего бы где-нибудь его и не приткнуть к общине? Мужик — работник.

— Да, ведь, опять "отрубишься" и уедешь, — говорю ему шутливо.

— Нет, уже довольно, — помыкался по белу свету. Где уж нам, нищим, помещиками быть!..

24.

Оренбургская губерния. — "Вовремя поспели". — Общественные работы. — С "кормовыми" опоздали. — Продажа "душ". — Ошибка. — Вычеты из кормовых. — "Голодные" лошади.

Оренбургский уезд.

Тут так же, как и везде, полное разорение, обезлошадение и плач:

— Что