Читать книгу - "Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили"

наличием множества удобных и закрытых от посторонних глаз пространств. В гостиницах Баку и Тифлиса, на «персидских базарах» и в банях мужчины (обычно «персияне или татары») «предлагают свои пассивные услуги активным педерастам». Мужчины-мигранты из Нагорного Карабаха, подрабатывая на нефтяных промыслах в Баку, «ради куска хлеба делаются подчас и пассивными педерастами»[403]. Роль города в жизни армян, которые были «избалован[ы] городской ресторанной жизнью», также вела к развитию «педерастических» отношений, особенно ввиду того, что мужчины этой нации часто занимались торговлей и путешествовали по региону, соприкасаясь с «коренным населением Турции и Персии». Коммерсанты-мусульмане в Баку – татары и армяне – обладали большими капиталами, которые делали для них «доступным[и] все восточные наслаждения», в том числе «активную педерастию» с «пассивными» проститутами-мужчинами. Как писал один русский психиатр-антрополог, «для зажиточного, знатного и избалованного перса или татарина мальчик является такою же потребностью утонченного вкуса, как тухлое яйцо для китайского мандарина высшего ранга или сыр рокфор, или рябчик с душком для петербургского аристократа»[404]. К экзотике востока России относили сексуально «первобытного» мужчину, часто нехристианина или человека, испорченного жизнью на периферии христианского мира[405]. Подобные мужчины не удостаивались внимания медицины за исключением случаев, требовавших уголовного преследования. Российские врачи считали, что эти обычаи и привычки следует изучать и радикально менять. «Только школа и широкое распространение печатного слова» могли победить и свести на нет зло, причиняемое социально санкционированной «педерастией»[406]. В то время как статистика Министерства юстиции не могла объяснить причину роста обвинительных приговоров по делам о мужеложстве, российские судебные медики и психиатры, работавшие в этих регионах, озвучивали точки зрения, наверняка проливавшие свет на активность полиции в данных регионах в конце царской эпохи.Заключение

Регулирование однополой любви в Российской империи характеризовалось практиками, которые были достаточно мягкими в плане наказаний. Несмотря на то, что было введено законодательство, целью которого было заставить подданных перенять консервативные европейские нормы морали, закон, по сути, не имел большой силы. Как и следовало ожидать, его исполнение было делом трудновыполнимым без применения полицейских методов (засад, постоянного надзора), которые так охотно использовались властями в Берлине и Париже. Российская царская полиция, хоть и стремилась к поддержанию на должном уровне порядка и общественной благопристойности, не имела достаточных ресурсов, чтобы заниматься активным выявлением «мужеложства». Эпоха великих реформ стимулировала врачебно-полицейскую заинтересованность в развитии экспертных судебных методов для обнаружения доказательств «содомии» и «лесбийской любви», представляемых на открытых судебных заседаниях, практика которых была заимствована у западной юриспруденции. Эти мало кому доступные знания развивались в рамках судебной гинекологии, которая находилась на вооружении врачебно-полицейских комитетов, осуществлявших надзор за гетеросексуальной проституцией. Однако, несмотря на реформы, сбор доказательств по делам о «содомии» (случаи «лесбийской любви» вообще игнорировались), как обычно, сдерживался неактуальностью этой проблемы с точки зрения иерархии задач, стоявших перед полицейским ведомством. Перед началом Первой мировой войны единственной целью судебной медицины, которая рутинно практиковалась в полицейском и судебном деле, была идентификация «педераста», совершившего изнасилование мужчины. Пока потребность в такой экспертизе была невысокой, В. О. Мержеевский и В. М. Тарновский оставались национальными авторитетами в данном вопросе.

В первые годы XX столетия российская психиатрия хоть и неохотно, но постепенно отвоевывала позиции у судебной медицины как безусловного авторитета в российском медицинском дискурсе об однополой любви. В позднеимперской России основные работы по криминологическому значению «гомосексуализма» (этот термин становился все более распространенным) практически отказались от описаний телесных признаков «содомитов» или «трибад». Акцент смещался в сторону психиатрической медицины, к знаниям которой (как отечественным, так и европейским) обращались для объяснения этого феномена[407]. За судебной медициной сохранялась роль поставщика экспертных заключений для судов по делам о насильственных половых нападениях мужчин на мужчин.

То, что закон против мужеложства в какой-то степени применялся полицией, мало повлияло на усиление медикализации однополой любви в Российской империи. Властей интересовало только раскрытие преступлений и наказание актов полового насилия. Однако применение закона показало, что отношение к однополым мужским связям со стороны судей было в значительной степени пристрастным, особенно в эпоху насилия и нестабильности, наступившую после 1905 года. В высших кругах царила терпимость, которая защищала друзей императорского двора, и лишь считанное количество дел (даже по изнасилованию мужчин, совершенному мужчинами), слушалось в Петербурге и Москве. Ничего подобного показательным судам над Оскаром Уайльдом или князем Эйленбургом, этим спектаклям, разыгранным с единственной целью – показать гомосексуала как опасного чужака, в России не случилось. Между тем, на южных и восточных окраинах империи заметно усилились силовые полицейские преследования взаимных мужских половых отношений. Здесь даже врачи, которые внутри европейской России могли позволить признать роль «психопатии» в объяснении сексуального диссидентства, отказывались применять медицинскую модель к феномену «местной педерастии». Налицо было морализаторское законодательство, его избирательное применение и противоречивые теоретические толкования проблемы, которую надлежало регулировать. Эти факты породили бурные дебаты в последние дни царской России, результатом чего явилась новая законодательная реформа, произошедшая сразу после падения империи.

Глава 4

«Странный субъект» и язык модерности

Реформы закона об однополой любви до и после 1917 года

В 1908 году в Санкт-Петербурге выходит работа апологета «среднего пола», скрывшегося под псевдонимом и выступившего в защиту своего права высказываться в печати о «новом вопросе, которого раньше нельзя было касаться»:

В каждой семье может оказаться странный субъект, чувствующий отвращение к женщинам и половое влечение к мужчинам. Как смотреть на подобного рода юношу? Как его воспитывать? Считать ли его уродом или развратником? Все эти вопросы – чрезвычайно важные для родителей[408].

Терзания этого молодого «странного субъекта» и смятение его родителей были одной из функций того молчания, которое окружало этот «новый вопрос». Автор предлагал «популярно и доступно» осветить на затронутые им вопросы, оперируя мозаикой текстов, почерпнутых им из научных и авторитетных европейских источников. Голос русского «странного субъекта», сочетавшего язык медицины с правами человека, звучал за завесой анонимности и был чревовещателем гомосексуальной эмансипации Запада и модерной эпохи. В последние годы царизма несколько малоизвестных русских переводчиков и издателей открыли книжному рынку Российской империи новейшие европейские публикации по «гомосексуализму» (как сексологического, так и апологетического характера). Эти издания часто были адресованы врачам и юристам, но прежде всего авторы, переводчики и издатели стремились начать разговор с непрофессиональной широкой аудиторией читателей с образованием. Заявления о «среднем поле» теперь звучали не только в кулуарных переговорах между «педерастами» и властями, но и в растущем общественном поле, которое возникло благодаря ослаблению цензуры печати после революции 1905 года.

Краткий период квазиконституционного правления и парламентской политической системы (1905–1917 годы) был отмечен острыми дискуссиями либералов и социалистов по проблемам регулирования сексуальности. Когда в 1917 году большевики пришли к власти, этот вопрос,