Читать книгу - "Российский колокол № 1–2 (34) 2022 - Коллектив авторов"

Птицы знают

I

Когда Нефу исполнилось сорок лет, он вздрогнул. Вздрогнул, словно ужаленный смертельным ядом какого-то неведомого злобного существа; вздрогнул, как будто укушенный той огромной черной птицей, которая дня два назад врезалась в окно его спальни. Так все неожиданно произошло; обычное серое утро, и вдруг в окно со всего размаху бьется это чудовище. Он даже почувствовал жгучую, саднящую боль в самом незащищенном районе своего тела – где-то под левой лопаткой. Именно туда и могли ночью укусить его змея или даже страшное насекомое, тарантул, например, или красный жирный паук, который недавно привиделся ему во сне. Такой странный был сон: красный паук на фоне багрового заката медленно ползет, оставляя темно-коричневые следы. Не зря он ему приснился, вот ведь вещий сон, или, как говорят, сон в руку, предчувствие…

Неф действительно ощущал эту боль. Не понимая ее истинной природы, он начинал чувствовать незащищенность, переходящую в стойкий и неприятный страх. А может, это вообще инфаркт, такой незаметный, подло подкравшийся к нему и ударивший прямо в спину? Ведь так и происходит всегда: живет себе человек как вечный и бессмертный, а в себе семя какой-то подлой болезни уже давно носит. И вот наступает момент торжества смертной плоти: в одночасье она превращается в неведомую материю, называемую трупом. А потом все как обычно: в силу вступает тысячелетиями освященный ритуал – заклание смерти и избавление от мертвеца. А каково мертвецу, всем мертвецам каково, особенно умершим от инфаркта? Да неважно, отчего. Им-то как?!

Такое состояние, конечно, бывало и раньше, особенно после бурного веселья, когда вот так проснешься утром и не можешь ничего понять; не чувствуешь ни времени, ни смысла, смотришь в темную точку на белом потолке и ощущаешь себя мертвым. Видишь, как внутри твоего сознания рождаются страшные черные миры, такие непрозрачные, безвкусные и беззвучные. Внутри этих миров рождаются новые, такие же бесчувственные, наполненные множеством безучастных существ. Их непонятное и ненужное существование действует умертвляюще. Зачем они здесь, рядом со мной? Им ведь что-то нужно? Но что? Мысль о смысле их бытия приводит в самое кромешное отчаяние. И вот ты входишь в этот прижизненный морг и понимаешь, что ты уже мертвец. И не надо умирать и возноситься, вот она, смерть, как она есть, в полный рост своей несказанной жути, уже овладела тобой, подчинив себе разум, чувства, волю и плоть.

И обязательно появится где-нибудь боль: в голове, животе, спине… в самой сердцевине насмерть изношенного сердца.

Еще вчера была беспечность, а сегодня, в этот проклятый день сорокалетия, когда за окном так неуместно ярко светит солнце, изливая на всех: и добрых, и злых, и больших, и малых, и живых, и мертвых – свой бессмысленный свет, сегодня уже все иначе. И особенно трудно видеть это легкомысленное равнодушие природы, граничащее с насмешкой и цинизмом, покрывающее всех своим безразличием и безучастностью. И ведь уже зима, а зимой всегда приходит надежда. А это самое важное и серьезное в жизни. По крайней мере, так было всегда. А тут это лишнее солнце…

Неф всегда расстраивался, если его день рождения выпадал светлым, солнечным и ясным, а не хмурым, тусклым и завьюженным. И совсем не потому, что он был ипохондриком и невротиком, а потому что считал, что солнце зимой неуместно, что это как бы противоречит самой сути природы, хоть она бессмысленна и неразумна, но все же есть и в ней какие-то законы. По крайней мере, должны быть. А здесь явное беззаконие, уступка тем, для кого жизнь – это сплошное лето и пляж.

Вмиг осознав, что большая половина жизни уже, скорее всего, прошла, пролетела, испарилась, исчезла, как всегда пошло говорят, «канула в Лету», Неф увидел перед собой это огромное, большое и страшное чудовище, пожравшее вот так, ни с того ни с сего, эту добрую половину его дорогой жизни. А может, и всю жизнь. Он увидел само время, его несуществующую плоть, которая была обманом и тоской, предательством и надеждой, бытием и смертью одновременно. Время, как гигантский шар, вбирало в себя все существующее, опустошая изнутри, превращая все ценное, дорогое и любимое в равнодушное космическое пространство, безначальное и бесконечное, а значит, нечеловеческое, ненужное. «Как же это возможно?! – прокралась в сознании отчаянная горечь. – Неужели вот так?! – продолжала мучить эта садистская мысль. – А что же произошло?!» – не умолкало адово эхо, бившее своим неотступным рефреном в самую уязвимую точку его души.

Вот наконец-то Неф и стал взрослым человеком. Вот наконец-то жизнь кончилась. Она все тянулась и тянулась, маня и обольщая, переливаясь разными красками, поворачиваясь разными, чаще приятными сторонами, и казалось, этому не будет конца. И вот теперь, при достижении этого возраста, она кончилась. Она кончилась духовно, разрубив бытие ровно напополам: на жизнь-надежду и жизнь-доживание. В каких-то самых недоступных для человека его же собственных пластах таится это роковое знание, которое до времени живет в скрытом, свернутом виде, как зерно и семя. И по достижении этого возраста вдруг моментально вызревает огромным древом познания, которое ясно и уверенно показывает, что надежда, поддерживавшая легкий и беспечный стиль жизни, кончилась, исчезла, как будто и не было ее, и теперь настает время принятия суровой реальности – реальности без иллюзий и, главное, без надежд.

Это заложено, как, наверное, сейчас бы сказали, на клеточном или генетическом уровне. Всему свое время; ни один возраст не должен и не может опережать другой. И вот именно в этом возрасте проходит пора иллюзий и надежд. И, наверное, неслучайно то, что большинство религиозных людей – это люди взрослые и пожилые, поскольку время действия естественной благодати прошло, и духовная нужда гонит жизнь к суррогатным и искусственным формам. Да и внешний облик человека к этому возрасту меняется: он как бы сбрасывает с себя летние одежды беззаботности и надевает тяжелые зимние вещи, чтобы защитить себя от сурового и лютого холода догорающей и остывающей жизни.

Но странно, Неф совсем не чувствует своего возраста. Ощущения себя как себя нисколько не переменились; что в двадцать, что в тридцать, что сейчас – все одинаково. Конечно, внешне изменилось многое. Но как будто его физическое развитие, повинующееся общеобязательным правилам «от рождения к смерти» и отражавшееся в накоплении возраста и связанных с этим телесных деградаций, шло своим путем, а духовное или еще какое-то, в котором он сам, в сердцевине себя самого, ощущал всегда себя собой, а никем иным, вот здесь никаких перемен. Совсем как в детстве, в его светлых сизо-лиловых очертаниях, в которых бесконечным потом струились радость