Читать книгу - "Свет и тени русской жизни. Заметки художника - Илья Ефимович Репин"

повышали выступы мускулов на своих копиях торса Геркулеса Фарнезского; выходило вроде картофеля в мешке. Мне было не до них. С помощью сторожа установив на станке мокрую глину, я плохо справлялся с ней и был как в огне от неумения.

На другой день в классе появился некий, как мне показалось, иностранец, уже хорошо знакомый с местом и делом техники.

Он отстегнул свои манжетки, снял воротничок, щеголеватый галстук; умело и ловко поснимал мокрые тряпки со своей глины и принялся продолжать торс Лаокоона, уже довольно обработанный. Работал он серьезно, с увлечением, часто отходил и смотрел издали на свою работу, нагибая голову то направо, то налево, и твердым, уверенным шагом спешил опять к глине.

Брюнет, с вьющимися волосами и бородкой, он был похож на Люция Вера и смотрел проницательно черными быстрыми глазами.

В двенадцать часов скучавшие за работой ученики повеселели, перекинулись остротами и пошли завтракать. Мы остались вдвоем с иностранцем.

М. М. Антокольский. Нападение инквизиции на евреев в Испании во время тайного празднования ими Пасхи.

Во время учебы в Академии И. Е. Репин и М. М. Антокольский жили в одной комнате, и Репин восторгался его выдающимися способностями. В работе Антокольского «Нападение инквизиции на евреев» видны параллели с российской действительностью. Положение евреев в России было очень тяжелым: для них существовала «черта оседлости», они были поражены в правах, не говоря о погромах, проводившихся с одобрения властей. С другой стороны, полицейский произвол затрагивал всех, кто осмеливался выступать против существующих порядков, поэтому современники понимали, кого Антокольский изобразил под видом инквизиторов. «Я долго стоял [перед этой работой] как окаменелый, молча…» – писал Репин.

Мне очень хотелось посмотреть поближе его работу, но я боялся помешать. Он подошел ко мне и заговорил. Сначала я едва понимал его ломаный язык и едва мог сдерживать улыбку от коверканных им слов. Однако он говорил так внушительно и смысл его слов был так умен и серьезен, что я с уважением стал вникать. Он с большим участием дал мне несколько советов и даже помог водрузить деревянную палку в голову моего Антиноя, все еще валившуюся на сторону, – о каркасе я не имел понятия.

Через несколько минут я уже отлично понимал язык моего ментора, и мое уважение к нему возросло еще более, когда я посмотрел вблизи его работу: она удивила меня своей отчетливостью и тонкостью отделки, особенно в глубинах, сеткой – так чисто, до невозможности.

* * *

На другой день утром, до прихода интересного незнакомца, я спросил о нем товарищей: кто этот иностранец? Они переглянулись с улыбкой.

– Иностранец?.. Это еврей из Вильны. Говорят, талант. Он уже выставил статуэтку из дерева «Еврей, вдевающий нитку в иголку». О нем писали и хвалили в «Ведомостях»; публика толпится, смотрит.

– Неужели некрещеный еврей? – удивился я.

– Выкрестится, конечно. Ведь им и вера даже не позволяет заниматься скульптурой. Неужели же ему бросать искусство?

В детстве я видел, как принуждали кантонистов, еврейских детей, креститься… И когда к нам (военным поселянам) забирался какой-нибудь еврей с мелкими товарами, мать моя всегда сокрушалась о погибшей душе еврея и горячо убеждала его принять христианство.

«Интересно поговорить на эту тему с этим умным евреем, – думал я, – но как бы это поделикатнее…».

С каждым разговором наши симпатии возрастали, и мы все более сближались.

– А как вы смотрите на религиозное отношение евреев к пластическим искусствам? – спросил я однажды его.

– Я надеюсь, что еврейство нисколько не помешает мне заниматься моим искусством, даже служить я могу им для блага моего народа.

Он принял гордую осанку и с большой решительностью во взгляде продолжал:

– Я еврей и останусь им навсегда!

– Как же это? Вы только что рассказывали, как работали над распятием Христа. Разве это вяжется с еврейством? – заметил я.

– Как все христиане, вы забываете происхождение вашего Христа: наполовину его учение содержится в нашем Талмуде. Должен признаться, что я боготворю его не меньше нашего. Ведь он же был еврей. И может ли быть что-нибудь выше его любви к человечеству?..

Его энергичные глаза блеснули слезами.

– У меня намечен целый ряд сюжетов из его жизни, – сказал он несколько таинственно. – У меня это будет чередоваться с сюжетами из еврейской жизни. Теперь я изучаю историю евреев в Испании, времена инквизиции и преследование евреев…

Нас все больше тянуло друг к другу, установились вечерние чтения у него в комнате. Потом, как-то без всяких предисловий, мы перешли на «ты», и наконец я переехал к нему в комнату для совместной жизни.

Я ложился раньше. И, просыпаясь, поворачиваясь, я видел, как он, взъерошенный, полураздетый, страстно писал… Заметив, что я проснулся, он восторженно обращался ко мне с желанием прочитать только что написанное.

Несмотря на неудобный час, на его ломаный язык, чтение его так захватывало интересной живой драмой, что я долго и все с большим вниманием слушал его чтение, забывая о своем раннем путешествии при фонарях, по пустынным улицам Васильевского острова в Академию.

Обрадованный моим восторгом, он по прочтении написанного рассказывал мне еще много, много вперед, что будет дальше. Спохватившись, усталый, я начинал на него ворчать за поздний час и советовал спать ложиться. Но и потушив лампу, он не мот успокоиться и все еще, как в бреду, продолжал свою повесть.

Сшитая тетрадь его все толстела, он с ней не расставался; возил ее всякие каникулы в Вильно – писал там, и она имела затрепанный и заношенный вид.

Писал он очень неразборчиво и при этом писал, как говорил по-русски, на еврейском жаргоне, со страшными и смешными неправильностями.

Еще с первых дней нашего сожития я стал стыдить его за произношение по-русски. Заглянув в тетрадь его писания, я невольно расхохотался над его выражениями и убедил его заняться русской грамматикой под моим руководством, чтобы не ходить далеко. Однако грамматика наша далеко не пошла. Я выходил из себя от его непонимания и беспамятности. И наконец убедился, что его кипевшая творческая голова сжигала все внешнее и не важное и не пропускала в его мозги. Так, понемногу, наши уроки прекратились – безуспешно. Антокольский на всю жизнь остался совершенно свободным от русской грамматики…

* * *

Он, как тростинка, гнулся и метался под своими идеями. Все же больше захватывала его скульптура. Особенно помню, как несколько лет спустя мы имели уже по особой комнате, хотя и в одной квартире, и обедали вместе.

Две недели Антокольский никого не пускал к себе в комнату, из которой только глина разносилась