Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

как провела Элен… фраза «дело Пьера и Долохова было замято» появляется вдруг через несколько десятков страниц после дуэли: нам это давно прекрасно известно, но в контексте судьбы Элен этого еще не сообщалось, и вот пожалуйста.

В иные моменты книги действие может быть расчислено точно, в иные — неясно, какой промежуток времени описан. Вот поменявший всё для Наташи и Андрея тур вальса, после него — несколько глав с описанием чувств героев и указанием на то, что Андрей «ездит» к Ростовым и ездит, конечно, ради Наташи, а уже через двадцать-тридцать страниц Андрей пропал (поехал к отцу просить разрешения на брак). Ощущение, что в эти двадцать страниц уместилось буквально несколько дней, что Болконский и Наташа только и виделись, что на балу да в гостиной Ростовых. А спустя какое-то время выясняется, что Андрей с Наташей успели сходить, например, в оперу, и совершенно неясно, когда успели и почему автор об этом синхронно не рассказал.

Глина и кирпич обок мрамора и бронзы. Парадоксальная сборка

Усложняет ритм и разный жанровый и стилистический характер разных участков текста. «Глина и кирпич обок мрамора и бронзы», как выразился рецензент «Санкт-Петербургских ведомостей».[30] А перелистав вперед биографию автора, можно и усилить сравнение: убежав перед смертью из Ясной Поляны, Толстой заехал к сестре Марии, жившей в монастыре, в келье там его угощали обедом, и он смешал четыре блюда — картошку, грибы, кашу и суп — в одну тарелку.

Длиннющие письма Марьи к Жюли и наоборот или, например, послание Билибина Болконскому с впечатлениями о пребывании в армии, почти слепое в смысле очень перпендикулярного касательства к основным темам повествования, но еще и написанное заметно раньше, чем Болконский и мы его читаем.

Два случая неожиданных умолчаний, строк-многоточий вместо слов, предлагающих читателю самому домыслить, что хотел сказать автор… оба раза по полторы строки точек, странный формат (один пример в примечаниях[31], второй вот).

Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным………………………………..

Вклинивается пьеска, длинный разговор солдат на марше, каскад реплик без ремарок:

— Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу? — А то нет! Вовсе кривой. — Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки — всё оглядел… — Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю… — А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят! — Что, Федешоу!.. сказывал он, что ли, когда стражения начнутся? ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит. — Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше. — Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем. — Дай сухарика-то, чорт. — А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой. — Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши. — То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!

Мысли князя Андрея о славе и облаках («Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба!» etc.), которые выдержаны в столь высоком штиле, что кажутся выдранными из оперного либретто или из классицистической драмы: «поэтические и туманные мечты какого-то филантропического пантеизма», по формулировке К. Леонтьева. Совершенно неожиданное однократное фактическое подстрочное примечание («Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит…») к художественному описанию битвы, словно стикер с машинописным текстом наклеен на экран ноутбука. Или вот Денисов не выговаривает «р», иногда это Толстой показывает («А я пг’одулся, бг’ат, вчег’а, как сукин сын»), но чаще нет, грассирование уже задано и читатель должен его как бы сам слышать в новых репликах Денисова, но ведь это значит, что реплики Денисова устроены с разной степенью литературной условности.

Текст все время разный, никакой тип письма не превалирует. Разговаривают герои, например, на первый взгляд, много, а вот оказывается «в „Отцах и детях“ диалог занимает около 44 процента всего текста, в „Идиоте“ около 70, в „Войне и мире“ — всего около 20».[32] Или вдруг заряжается огромный кусок, испещренный специальной охотничьей лексикой: «Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил», «она вымахалась, три угонки дала», «трунила не собака, а выжлец» — будто написанный на диалекте.

Рассуждая о многообразии задействованных автором «Войны и мира» языковых регистров, В. Виноградов упоминает язык военного повествования, беллетристических реляций, военно-патриотических фельетонов, историческую стилизацию, сферы официально-деловой, журнально-публицистической речи, сочетание современного автору литературного языка 60-х годов с речевыми стилями начала XIX века, не забывая термины и фразеологические обороты из области физики, математики, механики и астрономии… все это обильно сопровождается лексическими и грамматическими галлицизмами. А Д. Святополк-Мирский говорит о сочетании «лучших примеров разговорного языка русского дворянства» с «синтаксисом французских аналитиков», с максимально сложными логическими подчинениями. «Эта комбинация чистейшего разговорного словаря с очень сложным и логическим синтаксисом придает русскому языку Толстого особую индивидуальность».[33]

Индивидуальность, добавлю, настолько радикальную, что в иные моменты стиль может казаться корявым и вычурным. Речь тут и о легендарных наращиваниях «что» и «который» («Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было»), и о смелых тавтологиях («Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что́ не имело на себе общего светского отпечатка»), и — да — о почти пародийных кальках с иностранного («я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить»). Но сколько в этой корявости-вычурности красоты: так могут быть прекрасны камни или корни деревьев самых необычных переплетений.

Рядом с длиннющими предложениями — шедевры в лаконичном стиле. Вот «речевой стиль» скорее из века грядущего, XX — кажется, что такая фраза могла бы появиться в «Белой гвардии» М. Булгакова:

И вот налетела чья-то белая собака, и вслед за ней черная, и все смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки.

И такой фрагмент тоже, снова со звездами:

При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная