Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

быть, главное было, – то есть всего сильней, – то, что не получило воплощения. Один взгляд! Я сразу узнал, что это – именно то (что – я не знаю), но те глаза обещали всё то, чего не было у меня в жизни. Я вообще не смогу осознать, как много я потерял, что эти встречи не сделались жизнью… – Он теперь шёл по комнате, глядя вперёд и вверх, стремительный, упругий и лёгкий голос виолончельными звуками шёл за ним. – Не помню черт. Взгляд! Он и сейчас стоит передо мной.

«Вот его доминанта! – ещё раз императивно сообщает она себе. Хотя он говорит об этом торопливо, может быть, уже каясь, что сказал… – Вот фундамент поэмы, не забудь! Не отвлекись по пути, запомни. Ключ! Те, кого он любил – терпели не меньше, чем я, которую он не любит. Его «да» были – нет.

Она готова уже почить на высотах, предлагаемых ей этой мыслью, но легко, мотыльком, порхнуло: «…а есть ли у него – душа?»

– Я опасаюсь одного, – услышала она голос Морица, – вы сделаете из вашего героя какого-то Чайльд-Гарольда. Это будет фатальная ошибка! Сдёрните с него прежде всего плащ. Вам для правды всей вещи надо найти ключ к тому, что это всё в общем не так уж сложно! Что нет загадочного! Но также – что нет и позы. Подчеркните, что герой ваш – это, может быть, для него характерно, подумайте, – никогда не обижается на то осуждающее, что в лицо о нём говорят. Может быть, он не так-то уж очень много видел ласки, настоящей? Не знаю. И, может быть, при других условиях и можно бы сделать так, чтобы выдернуть колючки ежа из него. Попробуйте!

С мгновенной грустью, уронив было взлетевшие крылья, Ника говорит себе: «Если б это слово – „попробуйте“ – относилось к его колючкам ежа! Увы, оно относится к поэме. К моей поэме о нём… Как сложны – клубок! – наши чувства!»

– Но вообще-то говоря, – говорит Мориц, – нелёгкая вам будет задача…

– А почему, Мориц, вы охотнее стали мне о себе рассказывать?

Он не слышит? Он побарывает лёгкое раздражение. Эта вечная игра ума её – утомительная… Отчего, между прочим, когда человек молчит – его уважаешь? Зачем человек говорит? Нет, он слышал! Он думает…

Если бы Ника не задала этот вопрос… И вообще: отношение к ней увядает в беседе и расцветает, как только наступает молчание? А она так любит говорить – и так любит слушать, когда говорят…

– Во-первых, потому, что это вообще со мною бывает, что я иногда начинаю говорить о себе, и тогда могу рассказывать – часами. Во-вторых…

Она перебивает его:

– Я знаю! Потому что из этого будет поэма, то есть дело, и вы, как деловой человек…

– Да, может быть. – Он начал свой путь по комнате, часто взглядывая себе под ноги. – Всего легче вам, быть может, понять всё это как поэту, писателю – на моих отношениях с женой, которые длятся уже почти двадцать лет. Женился я чрезвычайно рано. В каком-то самом основном смысле только по отношению к жене я испытал вещи, ни разу уже позже не испытанные к другим. Когда мы встретились, мне было пятнадцать лет. Как я теперь понимаю, это было настоящее чувство, но – как вы знаете – я не люблю названий! Кроме того, я долго сам не мог понять – годы. Ни в ней, ни в себе. Она ещё не была моей женой, когда мы ехали в поезде – долгий путь – из Сибири, нет, ещё до этого. Я никогда не смогу позабыть, – сказал он согретым до дна голосом, – как я ходил с ней почти напролёт все ночи по городу, легко одетый, в лютый мороз (она была лучше одета). Я не выношу холода – ног я почти не ощущал, онемели от мороза, и мы всё говорили и говорили… Разве это можно забыть?

По комнате проходили люди – спешно, по-деловому, хоть и был нерабочий час… Боясь, что их прервут, Ника прервала его по-английски, протянув мостик к общению, продолжавшемуся на другом языке. Он тотчас легко подчинился, и, хоть это было чуть медленнее, чем по-русски, она залюбовалась его верным подбором глагольных форм при таком сальто-мортале.

– Усталая от резких переходов моего общения и, может быть, ещё неуверенная в себе… она стала выказывать благосклонность к ехавшему с нами моему товарищу. Вы знаете, что со мной было? – сказал он, остановясь перед Никой, подняв яркие, тёмные, суженные, сквозь неё глядящие глаза, – и во всём худом, точёном лице с несколько полным, хоть и небольшим ртом мелькнуло что-то оленье, – так показалось Нике.

– Но есть другое в моей жизни, что повторенья не получило, – это было тоже с женой, в поезде. Мы были тогда на путях. Были годы Гражданской войны, достать ничего нельзя было. Я вставал, когда она ещё спала, и в совершенно диком холоде – чтобы она сразу проснулась в тепле, превозмогая усталость и ненависть к холоду, растапливал печь. Потом доставал молоко (это была целая эпопея!) и варил ей его. Вот этого я никогда ни для кого больше не делал! Это было в моей жизни – раз…

– И вот этого, – сказала его слушательница, – я никогда не пойму! И как это взять в поэму? После «Перчатки» Шиллера! Я видала таких заботливых – и таких мужественных людей…

– Тут дело не в заботе, – упрямо отвечал Мориц, – после реплики Ники голова седого мальчика была высоко вскинута, и в чётком, двигавшемся по теневому фону стены, совершенном профиле не было ничего от оленя. – Заботиться о ком-нибудь – это всегда было в моей жизни, и, должно быть, это даже некоторая потребность моя, но…

Но Ника перебила. Всё в ней пылало враждой к этому – в тяжёлых условиях жизни, прожитой, после лет разрухи, требовавшей суровой, ежечасной героики за другого, – этот, как бы «сверху», тон отбора, тон не к месту изысканный. Роль, в которую нельзя было как-то особенно «вникнуть» и которой позволялось «никогда более в жизни» не повторить того утра, с заботой о печке, о добытом и сваренном молоке! Разве не об эпохе разрухи и голода говорилось? Разве о ней надо было – говорить? Вместо того чтобы грести обеими руками, без разбора, всё, что на пути близких… Она заметила, что он уже говорил по-русски. Но в ней накипело:

– Вы так запомнили через всю жизнь (и так, как по комнате шли) – this poor milk, как будто это вообще