Читать книгу - "О команде Сталина. Годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик"

был далеко, в Москве. Он знал, что был голод, но он в это время отвечал за Москву и московские городские проблемы; он думал, как «накормить рабочий класс»[224].

После своей знаменитой поездки 1930 года Сталин больше не ездил с инспекциями на места, а совершал ежегодные поездки на юг, и его путь проходил через охваченные голодом территории на Северном Кавказе. Он, как и Ворошилов, мог видеть опустошение из окна поезда, но если и видел, то никак не комментировал. В течение нескольких лет его позиция состояла в том, что проблема – в непослушании и враждебности к режиму, поэтому ответом были массовые репрессии. В дополнение к огромному количеству крестьян, арестованных и депортированных в 1930–1931 годах, печально известный закон от 7 августа 1932 года, который, как говорили, разрабатывал сам Сталин, объявлял собственность колхоза «священной и неприкосновенной» собственностью государства и предусматривал смертную казнь для любого крестьянина, не важно, голодного или нет, который пытался украсть зерно с полей. Большое количество партийных и государственных работников в сельской местности, а также председателей колхозов также были арестованы за то, что не сумели получить от крестьян зерно; арестованных было так много, что село фактически осталось без кадров, что вынудило власти в 1935 году аннулировать эти приговоры. Сталин и Молотов, как обычно, сделали хорошую мину (тактика Сталина с «головокружением от успехов» в 1930 году повторялась потом много раз): прежнюю политику отбрасывали без признания вины или извинений, а всю вину за «перегибы» возлагали на местных деятелей. Так, 8 мая 1933 года была выпущена секретная инструкция, не обсуждавшаяся заранее на Политбюро, которая внезапно отменила массовые репрессии и высылки в сельской местности. Несмотря на то что под инструкцией, наряду со сталинской, была также подпись Молотова в качестве главы правительства, она написана с характерной именно для Сталина наглостью[225].

Поскольку максималистская политика Сталина привела к голоду на селе и напряженной ситуации в городах, которые теперь были переполнены и снабжались по карточной системе, неудивительно, что начала циркулировать подпольная критика лидеров. Особенно доставалось Калинину – как «другу крестьян», который их предал, но главной мишенью критических комментариев и сатирических песен, которые широко распространялись в сельской местности, стал Сталин. Именно Сталина считали ответственным за жесткую коллективизацию, и его правление часто не в лучшую сторону сравнивали с ленинским. В одной популярной антисталинской песне говорилось, что когда жил Ленин, нас кормили, а когда пришел Сталин – мучили голодом. «Все было бы иначе, если бы был жив Ленин, человек с высшим образованием и большим жизненным опытом, но у Сталина, к сожалению, этого нет», – было одно из высказываний, зафиксированных шпионившим по деревням ОГПУ. Если бы этот комментарий дошел до Сталина, он был бы особенно раздражен: отсталые крестьяне не должны были называть великого социалистического модернизатора некультурным[226].

Антисталинские настроения проявлялись и в партийных кругах. Самым печально известным примером был подпольный манифест, написанный Мартемьяном Рютиным, коммунистическим функционером второго эшелона, который был исключен из партии за правый уклон в 1930 году. Суть критики Рютина заключалась в том, что Сталин совершил бонапартистский переворот и сделал себя диктатором. Его политика привела режим к столкновению с крестьянами, и пришло время избавиться от него. Сталин был явно очень раздражен этой критикой, хотя слухи о том, что он потребовал смертный приговор для Рютина (который получил десять лет тюрьмы), однако это требование было отклонено Политбюро, не подтвердились архивными исследованиями[227]. Чувствительность Сталина к критике была очевидна уже в конце 1930-x годов, когда обсуждалась критика руководства бывшими сталинскими протеже Сергеем Сырцовым и Бесо Ломинадзе, давним другом Орджоникидзе. Сталин горько жаловался на то, что Сырцов и Ломинадзе сочли необходимым оскорбить и опорочить его. «Ну, это их дело, пусть они ругают меня. Я привык к этому», – заключил он, но ясно, что это было бравадой; ему не было все равно. Его также раздражал Орджоникидзе. Когда Постышев мимоходом заметил, что Сырцов должен был рассказать Орджоникидзе о своих опасениях, поскольку Орджоникидзе, как известно, был доступен, Сталин добавил: «Он только и делает, что с людьми говорит», – замечание, которое он позже удалил из протокола[228].

Вопрос о критике cо стороны правых вновь возник месяц спустя, когда Политбюро и ЦКК собрались, чтобы разобраться с «контрреволюционной группой» Александра Смирнова, старого большевика из крестьян и бывшего наркома земледелия РСФСР, который в 1930 году был понижен в должности, вероятно, из-за правого уклона и переведен на работу в лесном хозяйстве, и Николая Эйсмонта, работавшего у Микояна, в сфере торговли и снабжения. ОГПУ утверждало, что имел место заговор, но представленные доказательства вызывают сомнения. Видимо, Смирнов, Эйсмонт и другие близкие к ним люди выражали недовольство, которое становилось типичным: смесь умеренно правой критики политики партии с враждебностью по отношению к Сталину и его руководству. Сталин снова пожаловался, что оппозиционеры сваливают все на него, но при этом сказал, что им это не сойдет с рук, поскольку они действительно критиковали партийную линию. Андреев поддержал его, заявив, что цель этой группы, как и других, состоит в том, чтобы избавиться от товарища Сталина, и это совершенно неприемлемо.

Команда, естественно, поддерживала Сталина. Тем не менее было ясно, что многие из них были не готовы выдвинуть обвинения в контрреволюционной деятельности, и вполне может быть, что отсутствие энтузиазма с их стороны привело к тому, что Сталин убавил свой карательный пыл, по крайней мере временно. Некоторые члены команды были расстроены и выражали сочувствие своему старому товарищу Смирнову, что было необычно в таких случаях. Куйбышев назвал Смирнова его прозвищем Фома и сказал, что он знает его как преданного коммуниста еще по дореволюционной нарымской ссылке и что, очевидно, произошло нечто необычное, что сделало старого Фому «совершенно неузнаваемым». Рудзутак, обращаясь к Смирнову на «ты», сказал, что его речь «очень трудно слушать». Обе эти формулировки были глубоко двусмысленными. Микоян, бывший начальник Эйсмонта и, следовательно, тоже потенциальная жертва, до позднего вечера молчал, а затем не смог выдвинуть ни четкого обвинения, ни оправдания; в коротком разговоре со Смирновым он тоже обращался к нему на «ты». Сталин сочувствия не выразил, хотя тоже вспомнил о совместном пребывании в нарымской ссылке со Смирновым, он перебивал его (хотя позже вычеркнул это из протокола) и обращался к нему на «вы». На встрече присутствовали бывшие правые лидеры Рыков и Томский, не в качестве обвиняемых, но в обороне. (Бухарин уехал на охоту на Памир, его отсутствие вызвало несколько злых реплик.) Томскому досталось больше всех, но команда, казалось,