Читать книгу - "Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен - Надежда Васильевна Плевицкая"

дверях нашумел, что сам полицмейстер пришел, да заместо того, чтобы его, бесстыжего, в участок отправить, говорит околоточному: «Вы, говорит, посадите господина Винникова в мой экипаж и покажите ему город Курск. Да на мой счет и угощайте его, сколько его душенька примет, а я концерт слушать пойду». Вот они и гуляли всю ночь. Только-только домой заявился и околоточный с ним, такой же видно, пьянчуга.

– По служебным, – говорит, – обстоятельствам все в порядке, и Николая Васильевича к месту доставил.

К месту доставил!

– А ночевал где? – вдруг подступила Параша к Николаю.

– Вот лютая баба, да уйми ты, Надя, ее, – взмолился Николай. – Пристала, будто я кого обокрал. А ночевал я тут же, в этой самой гостинице, наверху. Господин полицмейстер приказал околоточному, чтобы, значит, денег не жалел, ну он и возил меня, где лучше. А что пьян был, так от радости: Дуню замуж выдавал, сестра Надя приехала. Как тут не выпить.

Приход губернатора прервал их семейный спор. Параша стремительно спряталась в мою спальню, утащив за собой Николая. Губернатор приехал благодарить меня за посещение Курска и взял слово, что я приеду на концерт георгиевских кавалеров. Я слово дала, потому что и цель прекрасная, и приятно побывать в родных местах.

Губернатор ушел, и Параша выбралась из-за ширмы и только стала разбирать по косточкам внешность губернатора, как доложили о приходе полицмейстера.

Словно гром ударил: Параша, ни жива ни мертва, бросилась за ширмы. Ей казалось, что для Николая настал час расплаты. А полицмейстер приехал только для того, чтобы извиниться предо мной, что не пустил брата на концерт.

Я его поблагодарила за это и нашла, что он поступил и мудро и гостеприимно.

Беседуя с ним, я едва удерживала смех, зная, как трепещет за ширмами вчерашний буян.

Как только закрылась за полицмейстером дверь, вышла Параша. Она была свидетельницей моего разговора с таким важным начальством и до того прониклась ко мне уважением, что стала называть меня на «вы».

– Испужал меня до страсти, – говорила Параша, – за Миколаем, думала, пришел.

– Под кровать, дура, вздумала меня прятать, – жаловался Николай.

Я посоветовала им больше не ссориться.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – сказала я.

– Дыть ежели ты не серчаешь, стало быть, все и хорошо, – согласился брат.

Я спешила в монастырь к моим старым наставницам, где ждали меня мать и сестра с мужем. Параша помогла моим сборам. Я попросила ее зажечь в спальне свет.

– А серники[34] где лежат? – спросила она.

– Серников не нужно.

– А как же без серников огонь вздую? – усомнилась Параша.

– Поверни ту штучку, – указала я на штепсель, – и люстра загорится.

Она посмотрела на меня с недоверием, думая, что я шучу. Потом с опаской подошла к выключателю и, не решаясь за него взяться, проговорила:

– Неужто правда, если я поверну этакой крантик, огонь загорится?

Тут же быстро повернула, в страхе отскочила и остолбенела пред зажженной люстрой.

– Нечистая сила, Господи Сусе Христе! – Параша, крестясь, отбежала в другой угол.

– Нашла нечистую силу! – язвил Николай. – Тут наука и электричество, а бабе все один черт.

* * *

Выйдя из гостиницы без Николая и Параши, я скоро была у Святых ворот монастыря.

Я быстро поднялась по давно знакомой лестнице, остановилась у чуть приоткрытой двери и сказала:

– Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

– Аминь, – ответил старческий голос, и зашелестели ко мне навстречу мягкие, поспешные шаги.

Сердце мое забилось, я склонила голову, принимая благословение. Белые, тонкие руки монахини нежно обняли меня.

– Здравствуй, Надичка, хорошая, вот и дождались тебя. Спаси тебя, Господи, что нас не забыла, – сквозь слезы говорила матушка Клеопатра.

– Ах ты, наш Паучок милый! – вторила ей матушка Конкордия, крепко обнимая меня.

За столом, на диване, сидела моя мать и утирала умиленные слезы. А старушки хлопотали:

– Ну садись, Надичка, с чайком тебя ждали. Самовар искипелся весь. Уж Акулюша два раза угольков подбрасывала.

– Нет, не сяду, покуда всего не осмотрю.

И побежала я по всем кельям.

Вот диван, на котором спит матушка Конкордия, он же ей и сундук заменяет.

Вот посреди кельи пяльцы с натянутым одеялом. Сколько вечеров просиживала за этими пяльцами монастырка Дёжка, стегая нарядные атласные одеяла! Бывало, работаем мы и распеваем псалмы про «юного отшельника», про «птиц, певцов поднебесных, что своему Господу славу поют», и про Назарея:

Белы ризы златотканы,

Назарею тому даны.

Как тихо и чисто льются наши девичьи голоса! Подпевает матушка Конкордия, трудясь над украшением образов. В раскрытые двери кельи доносятся тихие голоса матушки Клеопатры и матушки Ефимии, вторят старые монашки тихому хору молоденьких послушниц. И льются, льются блаженные песни, и ясно на душе, и сердце наполнено любовью чистой и верой.

Как тогда быстро бежало время в труде и псалмах и как спорилась работа в наших молодых руках!

– А почему пуста келья матушки Ефимии? – очнулась я от воспоминаний на пороге одной кельи.

– В богадельне теперь живет, – ответила мне хроменькая Даша, сестра Конкордии. – Ослепла, состарилась, бедная.

– А где Поля, где Дуня-золотошвейка? – забрасывала я вопросами Дашу.

Она, крестясь, отвечала:

– Умерла Поля, Царство ей Божие. А Дуня ушла из монастыря. Замуж вышла. Такая же прыткая была, как ты.

Старая Даша улыбнулась и погрозила мне:

– Ты хоть недолгонько была в обители, а она-то пятнадцать лет и скуфью уже носила, а вот, вишь ты, искушение какое.

Я обошла все обительские уголки, даже на чердак поднялась и посмотрела на Курск в слуховое окно. В дни юности смотрела я оттуда на жизнь мирскую, когда были заперты монастырские ворота.

В келье матушки Клеопатры весело шумел начищенный самовар, а стол, у которого хлопотала краснощекая Акулюша, был накрыт белоснежной скатертью и уставлен вазочками с разными вареньями да кренделями.

Всего отведать просили гостеприимные хозяева, усадив меня на твердый деревянный диван.

И заворковали вокруг меня три дорогие старушки и забаюкали своей ласковой беседой, а я прилегла, свернувшись клубочком, на плечо матери и почувствовала себя забалованной маленькой Дёжкой.

И казался мне далеким тот шумный мир, из которого я пришла сюда. Далеко все овации, почитатели, поклонники, любопытные, весь утомительный хмель эстрады.

Здесь по-прежнему пред большим киотом трепетно, как дыхание молитвы, теплится неугасимая лампада. По-прежнему с темного киота глядят на меня кроткие, светлые очи Девы Пречистой.

Сколько горячих молитв пред чудным образом Приснодевы вознесла моя юная душа!

– Дай кротости, смирения, укрепи меня, слабую, уразуми неразумную. О Всепетая! – молилась тогда на коленях маленькая послушница Дёжка.

– А я, по