Читать книгу - "Записки незаговорщика - Ефим Григорьевич Эткинд"

Это было честно: в самом деле у них иного понятия о стихах не было: впрочем, не только иного, но — никакого. Мы сидели в этом зале, окруженные озлобленными сезонниками, и при каждой реплике, нёсшейся из публики, передергивались. Как же это легко: представить поэта сумасшедшим или просто паразитом, поедающим народный хлеб! Как легко говорить о стихах — «так называемые», и внушить людям, которые таскают тяжелые кирпичи, мешают бетонный раствор, кроют железом крыши, что человек, сидящий с утра за своим письменным столом и сочиняющий непонятные рифмованные строки, держа в холеной руке карандаш, что он — бездельник и ничтожество! В сущности, работяге свойственно уважать всякий труд, в том числе и труд литератора. Но если начальство его натравливает на человека с пером, твердя: — Тебе тяжело, а ему легко. Тебе кусок хлеба достается потом, а он болтается по ресторанам и сосет коньяк. Ты встаешь чуть свет и давишься в переполненном автобусе, а он дрыхнет до полудня… Так вот, если настойчиво твердить подобные речи, в работяге может в конце концов проснуться инстинкт ненависти к белоручкам, и тогда, в припадке озлобленности, он способен на погром. Откуда ему знать, кто настоящий писатель и заслуживает снисхождения, а кто — щелкопер, стремящийся к легкой и беззаботной жизни? Весь процесс Бродского был таким натравливанием обманутых рабочих на поэта, которого выдавали за белоручку и распутника. Обвинитель разоблачал Бродского, будто бы тот «использует чужой труд» — речь шла об использовании подстрочных переводов с языков, которые Бродский знал слабо. В этом месте заседания зал зарычал от негодования: как, этот лоботряс и сам работать не умеет, и еще других эксплоатирует? Судья настаивала на том, что Бродский вообще не хотел работать, а только баловался стихами. Бродский с недоумением твердил, что писать стихи — это тоже работа, а не баловство, не развлечение, не игра. Зал встречал его слова глумливым смехом.

Судья: Лучше, Бродский, объясните суду, почему в перерывах между работами вы не трудились?

Бродский: Я работал. Я писал стихи.

Судья: Но это не мешало вам трудиться.

Бродский: А я трудился. Я писал стихи.

Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?

Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выраженьем лица.

Судья: Это не ваше открытие. Это всем известно. А лучше объясните, как расценивать ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?

Бродский: Строительство коммунизма это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд, который…

Судья: Оставьте высокие фразы! Лучше ответьте, как вы думаете строить свою трудовую жизнь на будущее.

Бродский: Я хотел писать стихи и переводить. Но если это противоречит каким-то общепринятым нормам, я поступлю на постоянную работу и все равно буду писать стихи.

Заседатель Тяглый: У нас каждый человек трудится. Как же вы бездельничали столько времени?

Бродский: Вы не считаете трудом мой труд. Я писал стихи, я считаю это трудом…

Фантастический диалог! Теперь, когда я перечитываю его спустя двенадцать лет, он кажется мне пародией. А тогда — тогда мы сидели в этом громадном зале, и менее всего нам было смешно. Судья и заседатель Тяглый были не персонажами из ярмарочного фарса, а представителями государственной власти: судьба литератора зависела от них. Бродский — не Пушкин, но если бы они судили Пушкина?

Отступление в сослагательном наклонении о Пушкине.

Моя жизнь состоит из одного монотонного труда, который разнообразится самим же трудом.

Бальзак

Стоя на вытяжку перед судьей («Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенкам!..») Пушкин утверждал бы, что работает, и привёл бы свое стихотворение «Труд»:

Миг вожделенный настал, окончен мой труд

                                           [многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит

                                                   [меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как

                            [поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе

                                               [другой?..

А заседатель Тяглый оборвал бы его:

— Скажите, Пушкин, почему вы столько времени бездельничали?

А судья Савельева спрашивала бы:

— Вот вы все бахвалитесь: «труд», «подвиг» …А почему в перерывах между работами вы не трудились?

А Пушкин все повторял бы:

— Я трудился. Я писал стихи.

А публика хохотала бы глумливо.

И разгневанный Пушкин, может быть, бросил бы в этот зал Клуба строителей:

Душе противны вы, как гробы.

Для вашей глупости и злобы

Имели вы до сей поры

Бичи, темницы, топоры…

И тогда судья Савельева и заседатель Тяглый приговорили бы его к высшей административной мере наказания для тунеядцев — к пяти годам принудительного труда в отдаленной местности.

Выступали свидетели защиты. Писательница Н. И. Грудинина утверждала, что Бродский талантливый поэт и трудолюбивый переводчик; что «разница между тунеядцем и молодым поэтом в том, что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест», что подстрочник является не предосудительным использованием чужого труда, а принятой формой литературной деятельности. Профессор В.Г. Адмони говорил о высоком мастерстве и большой культуре Бродского как поэта-переводчика; «…чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа». Обвинение Бродского в тунеядстве он назвал нелепостью. Выступал свидетелем и я; о Бродском я говорил как о человеке редкой одаренности, «и — что не менее важно — трудоспособности и усидчивости»; говорил о его обширных познаниях в американской, английской и польской литературах; о том, что труд переводчика стихов «требует усердия, знаний, таланта… самоотверженной любви к поэзии и к самому труду», и что Бродский всеми этими достоинствами обладает. Я выразил недоумение насчет плаката на воротах: «Суд над тунеядцем Бродским» — не является ли это нарушением презумпции невиновности?

Впрочем, говорили мы в пустоту — судьи нас не понимали или понимать не хотели. Один из заседателей, отставной военный в гимнастерке без погон, по фамилии Тяглый, вообще не мог взять в толк, о чем идет речь; я говорил о том, какое сильное впечатление произвели на меня в переводах Бродского «ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха», профессор Адмони цитировал Маяковского — «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», — а заседатель Тяглый вдруг задал вопрос:

— Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?

Мы разговаривали на