Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

мужики упорно не отвечают на логичные вопросы княжны Марьи, соскальзывают с контакта. Денисов не считает должным отвечать денщику Кутузова, который с высоты своей должности пытается выяснить, зачем Денисов ищет встречи с главнокомандующим. Сам Кутузов засыпает на военном совете, пока Вейройтер битый час зачитывает изощренную диспозицию. Князь Андрей на балу не слушает, что ему говорит барон Фиргоф. Николай на охоте говорит, «не слушая никого и не заботясь о том, слушают ли его, или нет». Усталый Пьер засыпает, беседуя с князем Андреем, а парой глав раньше, отвлекшись, не слушал объяснения Беннигсена о расположении войск, а сильно раньше, не будучи в силах четко сосредоточиться на масонском ритуале, дважды невпопад отвечал братьям, что верит в бога.

Есть, наконец, примеры «общения» с отсутствующим или вовсе неспособным к ответу вымышленным собеседником. Охотник Ростовых, повздорив с соседской охотой, выговаривается в сердцах: «Как же, из-под наших гончих он травить будет! Да и сука-то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь? — говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он все еще говорит со своим врагом». А князь Андрей общается с портретом покойной жены («Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми à la grecque буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки»), и, конечно, всем памятен эпизод его встречи со старым дубом, который как будто говорит: «Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они — из спины, из боков; как выросли — так и стою и не верю вашим надеждам и обманам». В другом месте разговаривает дождь, которому не хочется накрапывать на убитых и раненых: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что́ вы делаете?»

Наши женские перчатки. Зоны непонимания, ошибки

«Ты знаешь наши женские перчатки», — говорит вдруг князь Андрей Пьеру, а читатель думает: хм, а я не знаю… откуда у князя такой неожиданный аксессуар? Женские перчатки упоминались в сцене мистически-юмористического ритуала посвящения Пьера в масонство. Масон должен отдать их женщине, которую изберет в «достойные каменщицы»… Но при чем тут князь Андрей? В глубинах черновиков предполагалось членство Болконского в масонах, до книги не доехало, остался вот такой след в окончательном тексте, авторский недогляд. Один из мелких, но явных сбоев, смущающих внимательного читателя.

Княжна Марья подарила князю Андрею, уходящему на войну, серебряный образок, а к Аустерлицу образок стал золотым. Снова сбой, и снова логично видеть его причину в авторском недогляде. Автор перепутал, случается. Особо восторженный читатель думает, что как знать, возможно, в волшебных толстовских мирах (мы поговорим о них ниже) серебро может превращаться в золото… но скорее тут все же какая-то путаница.

К Курагиным и Карагиным добавляется реальный граф Куракин. Друг Ростова и партизан Иван Денисов имел в прототипах Дениса Давыдова, но они оба действуют в «Войне и мире»: Давыдов упоминается и как реальное историческое лицо. Попал в результате в партизаны и Долохов, а существовал реальный партизан Дорохов, его имя даже украшает фасад Бородинской панорамы в Москве, и он тоже сам по себе упомянут в книге Толстого. Долгое время глаза читателю мозолит Митенька, вороватый управляющий графа Ростова, но есть еще и Митька — стремянный того же графа, и Митька — кучер родственника Ростовых, а потом еще и Наташа с Пьером назовут Митенькой одного из детей. Есть две старушки Беловых, обе связаны с Ростовыми, только появляются они в разных томах, и одна бедная, а другая обеспеченная. М-ль Бурьен однажды называют Амалией Евгеньевной, а однажды Амалией Карловной, Берг дважды Альфонс, а потом один раз Адольф, Василий Денисов то Дмитриевич, то Федорович.

Прибившийся к русскому костру замерзший французский солдат Морель поет песню, восхваляющую храброго короля Генриха IV: «Vive Henri quatre, Vive ce roi vaillant». Русские солдаты его передразнивают: «Виварика! Виф серувару!» Тут надо заметить, что при жизни Толстого «Война и мир» издавалась в разных вариантах (о чем будет ниже отдельная глава), и в некоторых из них французский текст был переведен на русский. В результате таких замен в одном из изданий песня воспроизведена по-русски («Да здравствует Генрих Четвертый»), но остается в следующих строчках и «виварика», непонятно чему адресованное передразнивание.[20]

Подкованный читатель имеет много поводов упрекнуть Толстого в сбоях более серьезных, чем бесхозная виварика и превращение серебряного образка в золотой. Об особенностях внутренней хронологии романа мы поговорим в другом месте, сейчас речь о грехах против «настоящей» истории.

Не буду подробно касаться огромной темы военной тактики и стратегии: широко известно, что претензии к Толстому по этому поводу со стороны и историков, и участников военных действий посыпались сразу по появлении «Войны и мира». Замечу лишь, что распространенное мнение об академически-скрупулезном изучении Толстым эпохи 1812 года ошибочно, а книги Тьера и Малиновского-Данилевского, с которыми Толстой постоянно язвительно дискутирует в «Войне и мире», к шестидесятым годам XIX столетия вовсе не были уже авторитетными источниками. Вот что пишет, например, военный историк А. Н. Витмер в 1869 году: «Тьер и Михайловский-Данилевский — писатели наиболее красноречивые, но едва ли не наименее достойные веры из всех, описавших войну 1812 года…»[21]

Толстой ломился, так много внимания им уделяя, в открытые ворота, а сам, например, не всегда обращал внимание, что Тьер ставил даты по новому стилю, а другой историк, на работы которого опирался Толстой, Богданович, — по старому, в результате чего Наполеон у Толстого догоняет армию 11 дней, хотя в реальности догонял 23.[22]

Кутузова Толстой в черновиках называл «сластолюбивым, хитрым и неверным», что, возможно, было более справедливо, чем выведенный в окончательном варианте образ благородного мудрого старика. А приписываемую Кутузову в «Войне и мире» тактику — идти вслед за реальностью, а не бодаться с неодолимыми стихиями — Толстой мог, по наблюдению Виктора Шкловского, обнаружить скорее у Наполеона.[23]

Графу Ростопчину, управлявшему Москвой, Толстой приписал маленькие руки, трусливость, низкий характер и человеческую бессмысленность, в то время как Ростопчин был верзилой, в молодости брал в Лондоне уроки бокса, отвечал за снабжение армии, когда она была у Москвы, обмениваясь в день четырьмя-пятью записками с Кутузовым, выполнял его сложные поручения, сжигал, скажем, лошадиные трупы на Бородинском поле.[24] Есть документ, письмо Ростопчина жене от 1 сентября 1812 года: «Бросают 22 000 раненых, а еще питают надежду после этого сражаться и царствовать» — довольно красноречиво и отнюдь не бессмысленно.

Элен при первом же своем появлении красуется с «шифром» (вензель с инициалами императрицы), что полагался как раз фрейлинам или лучшим выпускницам Смольного института, которые могли претендовать