Читать книгу - "Катастрофа. История Русской Революции из первых рук - Александр Фёдорович Керенский"

политической деятельности, а в периоды, когда минуты означают годы, а месяцы становятся равными десятилетиям, когда нарушается связь между сегодняшним и завтрашним днем, а столкновение между точными и отлаженными схемами политической деятельности и несущиеся с ослепительной скоростью жизнью, становятся катастрофическим.

П.Н. Милюков

П. Н. Милюков пришел в министерство иностранных дел с хорошо продуманным планом внешней политики. Осенью 1916 г. этот план был еще в силе. Но в феврале 1917 г. он уже ни на что не годился или, вернее, стал историческим документом, пригодным только для архивов. Говоря конкретнее: беда была не в целях, поставленных первым министром иностранных дел Временного правительства, а в методах, избранных им в борьбе за их осуществление. Россия, которая должна была ежедневно декларировать свое стремление к Дарданеллам, к кресту на св. Софии, и которой нужно было постоянно говорить о войне до победного конца, — та Россия, которая прекратила свое существование 27 февраля 1917 г. Россия, пришедшая на ее место, жила новой военной психологией и хотела слышать новые военные лозунги и ставить новые военные цели.

Коренное изменение языка дипломатии и дипломатических методов, возложенное в то время на Временное правительство, конечно, никоим образом не предрешило действия России после победы. Победа имеет свою логику и создает в победителе свою психологию. На войне дипломатия есть только одно из средств борьбы, военной пропаганды. Она должен говорить на языке, соответствующем мироощущению и настроениям воюющей страны.

— Вы можете говорить что хотите и что хотите, — сказал Гучков Милюкову на заседании Временного правительства, — но говорите только то, что укрепляет боеспособность фронта.

Еще до этого, в конце марта, по пути с Милюковым в Ставку в Могилеве, я сказал ему то же самое, но по-другому:

— Теперь необходимо полностью изменить язык всех наших дипломатических нот и заявлений.

Это мнение «неопытного дипломата» вызвало ужас у нового министра и его сподвижника князя Г. Трубецкого, профессионального дипломата.

Мои слова и «оппортунистическая дипломатия» Гучкова не были бедой для России. Ее беда была в том, что Милюков во всех своих декларациях не поддавался по форме новой национальной психологии.

Спор о целях войны

Было бы неинтересно подробно описывать здесь продолжавшийся в течение двух месяцев казуистический спор между Милюковым и Советом, между «Речью», печатным органом кадетской партии и «Известиями» — рупором Совета. Единственный интерес, который этот спор представляет для нас теперь, заключается не в его содержании, а в последствиях. В то время все эти бесконечные дискуссии о том, изменились ли военные цели России после Революции, отказалась ли Россия в действительности от своих притязаний на Дарданеллы, следует ли официально информировать союзников о новой формуле войны, торжественно провозглашенной русскому народу Временным правительством 27 марта болезненно действовали на нервы измученного войной народа и вызвали величайшее раздражение. Само Временное правительство нашло правильный способ представить народу военные цели России в следующем заявлении:

Предоставляя воле народа в тесном единении с нашими союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировою войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, он не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения.

Эта формула, положенная в основу знаменитых четырнадцати пунктов президента Вильсона, во всяком случае близко отражала идеалистические стремления всего русского народа к скорейшему, справедливому, демократическому миру. Во всяком случае, манифест Временного правительства о целях войны не имел ничего общего с прежними заявлениями по этому вопросу, которые Россия привыкла слышать из уст царского министра иностранных дел С. Д. Сазонова и его преемников во время войны.

Тем не менее единодушное стремление Временного правительства не обострять разногласий по поводу целей войны России и строго следовать ее торжественному заявлению никоим образом не отражалось на личном поведении Милюкова и особенно на его политике в качестве редактора официального партийного органа. Тотчас же по заявлении правительства о своих военных целях министр иностранных дел дал понять, что это заявление, обращенное к русскому народу, никоим образом не связывает его, как министра иностранных дел, в его политике. Заявление Милюкова, натолкнувшееся на заявление правительства, сумевшего удовлетворить и задобрить советских руководителей, произвело впечатление взрыва бомбы. Завязалась настоящая словесная война. И страдал от этого не один Милюков, а авторитет самого правительства, только-только начавший укрепляться.

Вспышка ненависти к Милюкову в Совете вскрыла весь глубокий психологический кризис правительства, кризис недоверия, назревавший в первый же день революции, из-за противоречия между составом правительства и расстановки сил в стране, и которые должны были быть устранены, чтобы страна избежала новых и чрезвычайно опасных потрясений.

Мое вмешательство

Личные заявления Милюкова уже принимались во всех революционных, демократических и социалистических кругах как свидетельство двуличия Временного правительства.

Благодаря своему положению в Революции и во Временном правительстве я оказался в более тесном контакте с народом и острее, чем другие члены правительства, чувствовал биение народного пульса.

Я видел беспомощность Гучкова как военного и морского министра в его попытках остановить волну анархии и разложения в армии и флоте. Я видел полную беспомощность министра внутренних дел в его борьбе за преодоление анархии в городах и селах без поддержки революционных общественных сил. Падение своего влияния в борьбе с большевистскими демагогами я чувствовал из-за скользкой, дуалистической политики Совета, обусловливающего свое доверие к правительству тем или иным пунктом теоретической казуистики.

Как бы ни был ценен принцип единства Временного правительства, правительства, родившегося в первые минуты революции, и как ни важно было сохранить в правительстве всех первоначальных членов кабинета, из-за их торжественной присяги привести страну к Учредительному собранию, и как бы желательно ни было присутствие Милюкова во Временном правительстве, его пребывание на посту министра иностранных дел становилось реальной национальной опасностью. С другой стороны, уже нельзя было мириться с таким положением, при котором лидеры революционной демократии в Совете, обладавшие преимуществом огромного морального авторитета, не разделяли прямой ответственности за судьбу страны.

Возникла необходимость форсировать события. 12 апреля поздно вечером я сообщил в печать, что Временное правительство готовится рассмотреть вопрос о направлении союзникам ноты, информирующей их о новых военных целях России, провозглашенных