Читать книгу - "Напоминание старых истин - Анатолий Андреевич Ананьев"

Тяжелое ранение Андрея Болконского на Бородинском поле, если поверхностно взглянуть на это, в сущности, случайно. Он мог бы отступить на шаг или лечь на землю, и разорвавшийся снаряд не задел бы его, но Болконский не падает, не пугается, а говорит упавшему рядом с ним адъютанту: «Стыдно, господин офицер!» Но у самого мелькает: «Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю воздух...» — Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят». Как будто бы незначительное замечание делает Толстой: «на него смотрят», — но именно из этого, что на него смотрят, что он являет собой пример мужества, стойкости, силы перед солдатами и офицерами своего полка, — пример этот, это, казалось бы, простое и незаметное солдатское дело, перерастает в подвиг. Уже не банник, который тянут к себе то француз, то русский, для чего и зачем, непонятно, уже не бездонное небо встает перед ним, как это было под Аустерлицем, и было, в сущности, бессмысленно: Толстой подтягивает сюда детали, образы, несущие и смысл личной любви к жизни, и раскрывающие любовь к Отечеству в душе князя Андрея, как и в душе каждого русского человека, вставшего грудью перед врагом на Бородинском поле. «Я люблю жизнь, люблю эту траву», — думает Андрей в первую минуту, пока снаряд еще не разорвался, когда же он открыл глаза, он уже увидел не бездонное небо, которое можно было увидеть точно так же, как под Аустерлицем; но ему сейчас же вспомнились: «луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни». И дальше Толстой пишет, что в двух шагах от него стоял высокий черноволосый унтер-офицер. Офицер этот был ранен, голова его была обвязана бинтами, он шел из самого центра сражения и теперь, остановившись, рассказывал солдатам подробности боя. Толстой замечает, что все с жадностью слушали его. Несмотря на свое тяжелое ранение, и Болконский начинает прислушиваться именно к этому разговору, из которого он мог понять, как решалось Бородинское сражение. «Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство».

Для Толстого подвиг никогда не представлялся делом громким, эффектным, показным, и потому он с такой любовью и с таким глубоким проникновением в психологию русского солдата выписывает образы капитана Тушина с его простодушными, веселыми, смелыми, не щадящими своей жизни батарейцами, когда дело касается воинской чести, чести русского оружия, выписывает капитана Тимохина, всех тех, с кем вместе был в самой огненной точке, на редуте Раевского, Пьер Безухов, этот добродушный толстяк, только после всех страшных пережитых недель и месяцев наполеоновского нашествия понявший смысл жизни и душу простого русского мужика-солдата. Мне думается, что и образ Кутузова следовало бы рассматривать в этом общем восприятии подвига Толстым. И тогда нам становится понятным, что стоит за видимой флегматичностью этого старого полководца, который только и делает, что подчиняется общему ходу событий, как будто не направляет их, но в главный момент, в самый накал сражения, судьба которого еще не для всех ясна, говорит прискакавшему от Барклая де Толли адъютанту: «Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему на завтра мое непременное намерение атаковать неприятеля». Затем он вызывает адъютанта Кайсарова и приказывает ему ехать в войска и объявить по линии, что «завтра мы атакуем». Это не пассивное наблюдение, нет; это тот самый подвиг, но подвиг полководца, спасителя России, как его понимал великий художник. Мне думается, что этот художественный текст Льва Николаевича не только близок к истине — так события и происходили в то время — но есть и глубочайшее проникновение в правду жизни и в правду истории.

3

Принято считать главной стилистической манерой Толстого длинную фразу. Многие современные критики, как только видят в произведениях нынешних авторов длинную фразу, сейчас же: восклицают: «Под Толстого!» Это глубоко ошибочно и неверно. Стилистика Толстого, как она мне представляется, или стилистическая манера его, заключена вовсе не в размере фразы, а в определенном, присущем только этому художнику строе мысли, сочетании слов, а главное, употреблении слов только в прямом, основном их значении. Толстой избегает нагромождения эпитетов, которые, может казаться, увеличивают эмоциональную нагрузку, но фактически они снижают ее. И фраза далеко не всегда у Толстого ветвиста и одновременно содержит и внешнее движение, и движение души, и прошлое, и настоящее; часто, очень часто фраза эта проста, то есть так проста, что она могла быть написана только гением. Мне хочется привести обычный и, может быть, никогда не приводившийся критиками отрывок из художественного текста Толстого. Вот как он начинает одну из своих глав в романе «Война и мир»: «Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 октября русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста». Как можно заметить, Толстой вводит не в разговорную речь, а в авторскую слова далеко не литературного порядка (и для того и для нынешнего времени) — «по сю и по ту сторону», но слова эти так органично вплетены в текст, так естественны в этой толстовской фразе, что они, и пожалуй только они создают объем картины. Здесь нет эпитетов, нет нагромождения слов, которыми можно было бы разукрасить идущие колонны войск: «запыленные», «усталые», «голодные» и т. д. и т. п., но все это мы не только чувствуем, но все это встает перед нашим читательским взглядом и вырастает в неповторимую картину перехода и переправы через город и реку Энс.

В исследованиях творчества Льва Николаевича многими не раз подмечалось, что, строя фразу, Толстой старается вместить в ней и временные обстоятельства и сиюминутное событие, и душевные переживания по которым можно понять истоки, отчего они происходят, и увидеть направление, в каком будет развиваться этот психологический настрой; но, кроме этого, можно заметить еще одну очень характерную для его стилистики черту: объединение общественных явлений, общественной значимости