Читать книгу - "Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев"

Убеленные сединами горцы спрашивали, как он, молодой, ученый русский человек, понимает чувства грузинского народа по отношению к России.

— Мне думается, что всякий русский человек-труженик не считает себя ни победителем, ни завоевателем Закавказья. С полным уважением должны мы относиться к вам, к вашим порядкам и обычаям, и оберегать и защищать вас от врагов. Насилием и угнетением нельзя достигнуть дружбы между народами. Оковы никогда не были и не будут связующим звеном между народами…

Гостеприимные грузины, выслушав его, приглашали к себе в сакли, угощали виноградным вином. На закуску подавали шашлык из жирных кусков баранины. Затевали длинные разговоры, расспрашивали Верещагина о сильной и необъятной России, о холодном Севере, о Волге-реке, о том, хорошо ли живут и чем занимаются люди у него на родине. С наступлением темной южной ночи Верещагин не оставался спать в сакле на разостланном ковре, а ложился на свежее сено в арбу и долго задумчиво глядел в бездонную глубину кавказского неба. Наутро он отправлялся в отдаленное селение. Оставив арбу и волов под навесом на окраине аула, художник шел на базар искать «натуру». Его внимание привлекали татары, продающие башлыки, чувяки и папахи; кабардинцы, торгующие крепкой дамасской стали кинжалами с изречениями из Корана на рукоятках; тут толклись в общей сутолоке ловкие торгаши, продававшие краденые, шитые бархатом седла и сыромятной кожи нагайки с оловянными набалдашниками; абхазцы предлагали вино за бесценок; армяне продавали изделия из черненого серебра; девушки из Осетии — статные и нарядные — показывали вышитые их руками пояса и нагрудники; персы, укрывшись от солнца развешанными для продажи коврами, сидели на булыжнике и, лениво зевая, безмолвно ждали покупателей. Грузины — хозяева здешних мест — почти ничем не торговали. Они в широких бурках важно расхаживали по базару, приценивались к предметам и, причмокнув губами, похвалив товар, шли прочь, ничего не купив.

Верещагина товары не привлекали. Несколько дней подряд он посещал этот пестрый, звонкоголосый базар и занимался рисованием разнородных типов. В вечернюю пору, прекратив работу, художник надевал вышитую вологодскую косоворотку, расчесывал бороду и шел в сад слушать грузинскую музыку. Не понимая ее, он удивлялся — почему у грузин в одном и том же оркестре уживается старый турецкий барабан с бубнами, скрипками, сопелочками и еще какими-то неведомыми, издающими странные звуки инструментами?

— Так надо, — отвечали грузины на его расспросы, — чтобы нам весело было!..

И действительно, им было весело слушать, а Верещагину смотреть на них.

На грузинских праздниках он любовался грациозными народными танцами и плясками. Бывал у грузин на богомольях, где видел, как около древних храмов, не заходя во время богослужения в церкви, грузины располагались на траве, пили вино, ели вареный кулеш из пшена и, чтобы не утруждать себя молением, давали своему попу добрую толику вина и баранины. Понимающий толк в подаяниях поп молился за них, а они, пригретые солнцем, угощались, пели и плясали, не дожидаясь конца церковной службы. Такое вольное отношение грузин к религии напомнило Верещагину череповецкие престольные и пивные праздники. Спустя две-три недели Василий Васильевич продолжал путешествие. В окрестностях уездного города Шуши, где-то в деревнях, находились русские поселенцы, высланные из разных мест России, инаковерующие — духоборцы и молокане. Там же, в городе Шуше и около, проживали фанатичные мусульмане. Верещагин на перекладных почтовых тройках поспешил в Шушу на религиозный праздник, который по обыкновению должен был сопровождаться обрядами секты шиитов. Об этих обрядах Верещагин наслышался еще в первый свой приезд в Закавказье, но тогда он не смог побывать на празднике мусульман. Шуша когда-то была столицей карабахских ханов. Город населяли татары, особенно отличавшиеся религиозным фанатизмом. Когда Верещагин въехал в город через крепостные ворота и оказался на городской площади, ярко освещенной множеством факелов, его глазам представилась достойная удивления картина мусульманского празднества в честь Хусейна — внука Магомета. Сотни мусульман, поощряемых муллами, прыгали на площади, бесновались и кричали дикими, истошными голосами. В этом гаме слышалось ржанье перепуганных лошадей, гремели и грохотали барабаны, звенели медные сковороды и тарелки.

Сначала художник-путешественник, не привыкший удивляться, остолбенел при виде такого зрелища, но, присмотревшись ко всему этому и узнав, что такое «празднество» будет продолжаться в течение десяти дней, он занялся своим делом — зарисовками кающихся дервишей, добровольно истязающих себя фанатиков. Кроме того, Верещагин стал ежедневно записывать свои наблюдения над своеобразными мусульманскими обычаями. В те дни в Шуше, около древней мечети, в каравай-сарае, на подмостках, заменявших сцену, он видел представление уличного спектакля — мистерии, с участием актеров-фанатиков из секты шиитов, показывавших мучения имамов — дальних и ближних родственников прославленного богоподобного пророка Магомета.

Стоны и вопли, рыдания и крики слезоточивых зрителей заглушали и прерывали игру самобытных актеров и гастролеров-персов, знатоков всей этой обрядности. Но самым жутким был десятый и последний день праздника в честь Хусейна, погибшего в неравной схватке с арабским халифом Езидом. Верещагину, делавшему в тот день зарисовки, казалось, что ничего ужаснее, фанатичнее и глупее нельзя придумать.

Вечером при свете горевших, пропитанных нефтью тряпок, расстроенный и уставший от подобного зрелища, с альбомом под мышкой, он возвратился к месту своего временного жилья, в глиняную саклю при разгонной почтовой станции. После короткого отдыха в сакле он записал в тетради то, что увидел на празднике в Шуше:

«В толпе народа, на городской площади в Шуше, я был свидетелем зрелища, подобного которому по фанатизму и дикости, вероятно, не сохранилось в наше время ничего и нигде. Протяжные крики: «Хусейн, Хусейн!» — дали знать о приближении процессии, которая вскоре и показалась. Впереди тихо двигаются режущиеся: несколько сот человек идут в две шеренги, держась левой рукою один за другого, в правой у каждого по шашке, обращенной острием к лицу. Кожа на голове фанатиков иссечена этими шашками; кровь льется из ран ручьями так, что лиц не видно под темно-красной корой запекшейся на солнце крови, только белки глаз да ряды белых зубов выделяются на этих сплошных кровяных пятнах. Нельзя без боли смотреть на режущихся таким образом малолетних, идущих в общей шеренге, в голове шествия…»

«Да не сон ли это? — подумал Верещагин, представив все виденное на площади в Шуше. — Нет,