Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

прервал он молчание, – только я не цыган, а я узбек. А тебя как звать?

– Димкой, – ответил я.

– А по прозвищу?

– Никак не зовут по прозвищу, – неуверенно ответил я. – Мне один сказал, будто я лысый…

– Да ты и есть лысый, факт! – авторитетно заявил Цыган, даже не взглянув на мою голову. – Значит, Лысым тебя звать?

Я промолчал.

Цыган объяснил мне, что он дежурный по спальне, а все ребята ходят неизвестно где. Потом он закинул голову вверх и долго глядел на потолок.

– Что ты смотришь? – спросил я.

– Птички шевелятся, – задумчиво ответил Цыган. – Погляди сам.

Я посмотрел вверх и сначала ничего особенного не заметил, но потом увидел, что птицы, нарисованные на потолке, действительно живут. Горячий воздух от печурки, от раскаленной трубы прозрачными колеблющимися волнами восходил вверх, и сквозь это марево казалось, что птицы там, на потолке, машут крыльями, летят, ныряют в голубом просторе.

Затем Цыган рассказал, что на койке, предназначенной мне, прежде спал лунатик-мальчишка, который ходил по ночам с закрытыми глазами.

– Ты просись на другую койку, а то тоже залунатишься, – посоветовал он мне.

Вдруг в спальню ввалилось с десяток ребят. Они окружили меня, стали расспрашивать, откуда я и нет ли у меня закурить.

Никакой враждебности к себе я не заметил. До этого я читал в нескольких книгах, что новичков всегда встречают плохо, – ничего подобного!

Одно только огорчило меня – это то, что Цыган сразу же разболтал всем мое прозвище и меня стали звать Лысым.

Ребята начали расспрашивать, умею ли я драться.

– А с кем здесь драться? – спросил я.

– Мы на первую спальню деремся, – с радостной готовностью начал пояснять тот же Цыган. – А со второй дружим. Ты из второй никого не задирай. Здесь жить можно. Только кормят плохо, потому Жучка крадет.

– А кто это – Жучка?

– Это мы экономку так прозвали, завхозиху. Она на Жучку похожа, кудлатая, злая. Она старорежимная экономка, еще приютская. Мы на нее заведующему не раз жаловались, да он все мямлит. Тоже, верно, Жучки боится – ее все воспитатели боятся.

– Ну, Лохов не побоится, – возразил Цыган.

– А кто это – Лохов? – спросил я.

– Воспитатель. Его только что прислали.

– Говорят, он партийный, – добавил кто-то.

Вскоре пошли ужинать. Путь в столовую лежал по сумрачной анфиладе нежилых парадных комнат, где под ногами сухо потрескивал шершавый, давно не вощенный паркет.

Тусклый свет сочился сквозь старинные лиловатые стекла высоких узких окон.

Комнаты были огромны, пустынны.

Детдом не занимал и трети всего помещения. Странно было думать, что когда-то это большое и красивое здание принадлежало одному человеку.

Но вот по широкой лестнице из какого-то темного нескрипучего дерева спустились мы вниз и вошли в обеденный зал.

Здесь было шумно, пахло капустой, на желтом сводчатом потолке поблескивала испарина. У стен стояло несколько длинных самодельных столов с ножками крест-накрест и с нестругаными столешницами; на них уже были расставлены миски и солонки. Хлеб дежурные давали каждому на руки.

– Чтой-то пайка маленькая, – сказал Цыган, взвешивая кусок хлеба на ладони, и вдруг закричал: – Товарищ дежурный воспитатель, мне пайку неверную дали!

Дежурный воспитатель подошел к Цыгану и сказал ему:

– Сходи в хлеборезку, пусть взвесят.

Цыган пошел и вернулся с грустным видом.

– На этот раз правильно отрезано, – меланхолично молвил он, – я думал, довесок дадут.

Когда мы вернулись в спальню, было уже совсем темно за окнами, да и в самой спальне темновато: керосиновая лампа горела тускло, чадила. Но все же здесь было уютно; от печки веяло сухим теплом, пахло смолистым дымом.

Воспитателя не было, ребята сидели или валялись на койках, толковали между собой. В разговоре они употребляли много новых, непонятных для меня слов. Кусок хлеба назывался пайкой или кусманчиком (дай кусманчик!), опасность обозначалась словом «шухер!», попасться – «шухернуться», «засыпаться». Слово «загнуться» означало умереть, но если о ком-нибудь говорили: «Он загибается», – то это уже означало, что он важничает, задается.

Когда настало время ложиться спать, пришел воспитатель и сказал, что все без исключения должны идти в умывалку – мыть лицо и руки перед сном. Двое ребят сразу же юркнули в угол за шкаф, один лег на койку и начал стонать, будто больной.

– Издеваются над детьми, – забубнил кто-то из-за шкафа, – утром мойся, вечером мойся!

– Они хочут, чтоб мы все померли, – прокряхтел «больной» с кровати.

– Немедленно встань, Новиков! Ты не болен.

– Гадом буду – не встану! Я больной, у меня, может, шкарлатина, – проговорил лежащий, но потом все же встал.

Когда мы вернулись в спальню, разделись и легли, воспитатель ушел и наступила недолгая тишина, – в этой тишине послышался заунывный, глухой, как из бочки, голос:

– Кресты… могилки… чтой-то белое видать…

Это Колька-псих изображал бред. Как потом я убедился, он делал это ежевечерне, но ни разу дальше крестов, могилок и чего-то белого фантазия его не шла. И каждый раз, произнеся эти слова, он, как черепаха из-под панциря, высовывал голову из-под одеяла и с любопытством смотрел по сторонам – удалось ли кого-нибудь напугать.

Но едва он высунул голову, как кто-то крикнул:

– Бей его, чтоб не пугал! – И в Кольку полетели подушки.

Я проснулся – и сразу какое-то легкое, счастливое чувство охватило меня. «Почему мне так хорошо?» – стал думать я. И вдруг, еще не подымая головы от подушки, понял: выпал первый снег.

Знакомо ли вам чувство первого снега? Пусть даже ваше окно занавешено – все равно по каким-то неведомым, но верным приметам чувствуете вы утром, что ночью выпал первый снег, – и беспричинная радость охватывает вас, и радости этой хватает на весь день, даже если первый снег стает к полудню.

Я подошел к окну.

За рамой, на паутинке, оставшейся от бабьего лета, вздрагивала на ветру шестигранная снежинка. И вся в снегу была площадка за окном, вся в снегу была аллея парка, и только река казалась совсем черной.

Я распахнул дверь на балкон и словно повис над землей в прозрачном и прохладном утреннем воздухе. Отражаясь в реке, по светлому небу плыли облака, а по ту сторону реки уходила вдаль размытая дорога и словно звала меня ступить на нее и идти по ней все дальше и дальше.

Да, в те годы я был путником на дальней дороге. На дороге этой были и ухабы, и благополучные места, были подъемы и спуски и переправы, но пропастей не было, а если бы они и были, мне не дали бы упасть в них взрослые друзья. Убегая из Старо-Никольска, я воображал себя невесть каким героем,