Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

(они заражались, напившись воды из следа копыт больной лошади) – их должны были убивать, сжигать и их прах зарывать в землю. И от прежних техучётчиков Забелин не мог добиться, сколько же реально коней… Он боялся, очень боялся попасть под суд… Забелин был так мне благодарен… Увидев мою сводку библиотечным почерком, начальник какой-то, князь Гогосов, сказал: «Это то, что мне нужно. Для секретаря». И, откуда-то узнав, что я на воле преподавала английский язык, он заявил Забелину, что переведёт из нашего Управления «эту твою техучётчицу – сюда, в Свободный, в ГУЛАГ, ко мне – я поставлю её в хорошие условия, и она будет заниматься со мной английским»… Забелин так огорчился – он мне сказал, что у меня редкие организаторские и административные способности (я вызывала с мест техучётчиков, даже раз вызвала – пришлось – того Морозова, моего начальника, у которого я работала прежде…) и мне было неловко и жалобно. Вы это понимаете, Евгений Евгеньевич?

Он, конечно, всё понимал.

– И что же это за князь Гогосов? – спросил он с оттенком юмора в голосе. – ГУЛАГ и князь Гогосов?

– Понятия не имею! Бред! – засмеялась Ника. – Нашу статью законвоировали, и сперва мой начальник обрадовался, что меня не вызовут в Свободный, но потом оказалось, что и к нему на работу, с едою, как в сказке, в кузнице, меня больше не выпустят – после поверки, когда нас в тот день – все бараки! – выставили («генеральная» поверка была!), – я видела, как он вскочил на коня и помчался в Управление, и ему удалось меня, как нужного и проверенного работника, – выделить, я вздохнула, пошла в моё милое поле и дня три ещё поработала, в тишине – Забелин так радовался… Но через три дня пришёл приказ всю пятьдесят восьмую законвоировать, и со статьёй, то есть с пятьдесят восьмой по суду, и без суда, только с десятым и одиннадцатым, и даже с одним десятым пунктом – всех! И я пошла в мастерскую чинить рукавицы, там было плохо, потому что ночные смены и часа в три, в полчетвёртого ночи так дико хотелось спать…

– Это я испытал, – сказал Евгений Евгеньевич. – Но только тогда не замечаешь часов ночи, когда все спят и ты один со своими чертежами…

На пороге стоял Мориц. И жизнь пошла дальше…

– Знаете, что ещё я часто вспоминаю из моей лагерной жизни? – сказала Ника Евгению Евгеньевичу. – После одной переброски я жила в маленькой комнатке с одной старушкой и одной уркой, озорницей: она топила до одурения железную печурку – кедровыми сучками, мы со старухой выходили по ночам дышать, а она раздевалась донага и бегала – на ней была только обувь! – по зоне, пока её не словит охрана и посадит в кондей, к нам приходили за её одеждой, а мы раскрывали дверь настежь, пока станет можно дышать. И вот однажды я больше не могла. Я сказала: «Наташа, больше не топи. Хватит!» Она так удивилась! Но когда поняла, что я, каэровка, хочу запретить ей – она задохнулась, схватила полено и им замахала над моей головой. А я голову под полено – «бей»! Она пустила густой мат – и бросила полено. А раз я её, пьяную, под руку провела мимо вахтёра. Она кончила срок. Она, урка, с воли мне, каэровке, написала…

– Это целая новелла! – сказал Евгений Евгеньевич. – Стоило бы её записать…

Как странно было ей после этого слышать продолжение детства Евгения Евгеньевича.

– В крепости благочестия, среди икон, – начал он, – встречала бабушка самый для неё страшный час суток – критический перелом времени, и, полагая, что вражда того мира активизируется в полночь и в полдень, она страдала от этих часов, в эти два часа, особенно сильно. За всю свою жизнь я не запомнил ни одного случая, который помешал бы ей этот перелом часа встретить надлежащим, то есть молитвенным образом. Она начинала свои упражнения за несколько минут до его наступления. Когда я был ещё очень мал, это диковинное зрелище вызывало во мне самое откровенное любопытство: я становился перед нею во фронт и погружался в беззастенчивое созерцание её экстаза. Она меня не замечала. После, в детской, я старался изобразить сестре это зрелище. Позднее, лет в семь, когда я стал благовоспитанным и испорченным, я уже только уголком глаза наблюдал за этими сценами. От моей наблюдательности, конечно, не скрылись её приёмы, вошедшие в систему: так, например, если кто-нибудь при ней произносил слово «чёрт», она мгновенно бросала любое занятие и, гневно встав, погружалась в медитацию. Когда она видела открытый графин с водой, с ней делалось нечто вроде судорог, ибо она считала, что нет такого малейшего упущения, коим бы не воспользовался враг человеческого рода… Силы для борьбы с этим потусторонним миром она черпала в довольно частом посещении обители и охотно принимала у себя её представительниц, особенно прославившихся своими подвигами в борьбе с сатаной. В такие дни во дворе ночевали старинные провинциальные экипажи. Эти почтенные черницы проводили в доме нашем по нескольку дней. Они никогда не ездили по железной дороге, а в особых колымагах самого странного вида – плетённые из соломы рыдваны с колёсами, иногда окрашенные в различные цвета – в зелёный, в малиновый. И лошади были странные – нечёсаные, и вообще совсем какие-то другие, чем те, с коими были связаны первые воспоминания моего детства. Я ещё помню особые ящики, дорожные, откуда вынималась всякая снедь.

«Как уютно, – думает Ника, – слово за слово – и всё забываешь, и ничего не надо, кроме этого детского течения жизни… Нужен мне сейчас Мориц… Нет… Но ведь это ужасно быть таким человеком, как я, таким восприимчивым, так входящим в чужую душу… какое-то качание на волнах…»

Глава 8

Стихи Ники. Гнедой и вороной кони. Мориц на работе. Икс

– Прочтите, – сказала, проходя, Ника, – мне они нравятся!

Был час перерыва, они были одни. Стихи назывались «Смех».

Когда вы смеетесь – вся жизнь наполняется светом,

И мне невозможно понять, как другие не видят его.

И как не смолкают беседы и споры при этом

Пленительном слуху явленьи: как Диккенсово торжество

В последней главе: так легко раздвигаются стены,

В глубокой, пурпурной заре розовеют залив и Стамбул, —

То Флавиев цирк! Это солнцем пылает арена,

То Рим рукоплещет любимцу! То криков приветствия гул!

– И размер – и образы