Читать книгу - "Гастрольные заметки: письма к Тому - Алла Сергеевна Демидова"

прилетели в Афины, и сразу нас повезли на пресс-конференцию. Говорят, в Москве танки. Горбачев арестован в Форосе. Что происходит? А мы ничего не можем сказать, потому что ничего не знаем, только теперь понимаем, почему наш самолет так быстро взлетел – раньше намеченного срока. Переводим разговор на театр, а греческих корреспондентов это не интересует. В конце конференции я сказала о нашем генетическом страхе и что мы, интеллигенция, всегда за либерализацию. Но, Том, я даже сейчас не понимаю, что же тогда произошло. И кто прав.

В театре у нас тоже какие-то перемены грядут. Любимова нет. Труппа хочет пригласить возглавить театр нашего бывшего актера Николая Губенко. Он сейчас стал кинорежиссером. Он в свое время хорошо сыграл Уи (помните Брехта, «Карьера Артуро Уи»?) Мне кажется, что он по своему характеру тоже Уи. «Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели…» – это строчки одного военного поэта. Так вот, Губенко недаром так прекрасно читал их в спектакле «Павшие и живые».

А в ноябре я полечу, как турист, в Индию. Вы там были? И как?

Почему меня, как перекати-поле, носит по свету? Риторический вопрос. Судьба.

Ваша Алла

Письмо Тома

19 ноября 1991 г.

Дорогая Алла!

Уже прошло 24 часов с тех пор, как мы поговорили по телефону, но я еще чувствую какую-то странную нежность, какая, должно быть, вытекает от того, что мы разговаривали. Алла, я очень виноват, что не звонил и не писал и ничего особенного не делал насчет твоего следующего пребывания в Америке. Могу оправдать себя только одним: что был постоянно занят сумасшедшей перестройкой нашего дома и завершением моей книги.

Ты знаешь, что Andreas Teuber – директор Театра поэтов предложил совместное чтение с тобой и американской актрисой Claire Bloom. Это было давно, и больше я ничего не слыхал. Я ему позвоню скоро, потому что Bloom будет читать здесь «Женщины Шекспира» для Театра поэтов, в начале декабря, и я с ней поговорю тоже.

По-моему, такую специальную программу как «Русская женщина в поэзии сквозь века» (наслой только временной) – можно представить только в Нью-Йорке с Блум, потому что она очень известная. И надо иметь большую публику. В Бостоне лучше было бы, чтобы я или какой-то другой (женщина, может быть, лучше) читал перевод. А то же самое в Атланте. Блум, межу прочим, читала перевод в фильме об Ахматовой, в котором ты появилась, читая «Реквием».

Значит, сейчас ты свободна до середины апреля и после приблизительно 20 мая? Постараюсь сейчас устроить что-то. Если не удастся, это будет осенью 1992 года; если что-то будет, сразу же позвоню.

Том

Р.S. Еще раз, как в тот первый вечер у Влады Петрича, хочу поблагодарить тебя от глубины моей души, за твое чтение Ахматовой. Ее жизнь и ее поэзия (нельзя ли отделить одну с другой?) – показывает, каким может быть человек. Когда ты читала ее «Реквием», я не испытал ее поэзию как турист в аде коммунизма, а как сострадающий. Ты ответственна тому! Ты представила собой голос самой Ахматовой. Целую тебя, обнимаю и благодарю за это соединение твоей и ее культуры.

Том

Ремарка

В конце 80-х мы – несколько человек – Володя Спиваков, Сергей Юрский, Катя Максимова, Володя Васильев решили провести благотворительный концерт и собрать деньги на реставрацию церкви, где венчался Пушкин. Я решила на этом концерте прочитать «Реквием» Ахматовой, который публично никто не читал в нашей стране.

Однажды с Володей Спиваковым мы вместе летели из Бухареста и, сидя рядом в самолете, размечали «Реквием» – какие куски когда нужно перебивать музыкой. Для «Реквиема» он выбрал Шостаковича.

На репетициях, видя, как Васильев тщательно подбирает костюм для себя и для Кати, я думала, в чем же читать мне. В вечернем платье нельзя – «Реквием» читается первый раз, это о 37 годе, – нехорошо. С другой стороны, выйти «по-тагански» – свитер, юбка – просто как женщина из очереди «под Крестами» – но за моей спиной сидят музыканты в смокингах и во фраках, на их фоне это будет странно. Я решила, что надо найти что-то среднее, и вспомнила, что в свое время Ив Сен-Лоран подарил Лиле Брик платье: муаровую юбку и маленький бархатный сюртучок. Муар всегда выглядит со сцены чуть мятым, а бархатный жакетик будет напоминать лагерные телогрейки, хотя при ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень красивое платье. Но Лили Юрьевны уже не было в живых, поэтому я попросила его у Васи Катаняна. И до сих пор читаю в нем «Реквием».

…Читаю «Реквием» в Ленинграде. Огромный зал филармонии. Народу! В проходах стоят. Мне сказали, что в партере сидит Лев Николаевич Гумилев с женой. Я волнуюсь безумно, тем более что там строчки: «…сына страшные глаза – окаменелое страданье…», ведь она стала писать «Реквием» после того, как арестовали сначала сына, а потом мужа – Пунина.

После концерта стали к сцене подходить люди с цветами. И вдруг я вижу: продирается какая-то старушка, абсолютно петербуржская – с кружевным стареньким жабо, с камеей. С увядшими полевыми цветами (а я, надо сказать, очень люблю полевые цветы). И она, раздирая эти цветы на две половины, одну дала мне, а вторую положила на авансцену и сказала: «А это – Ане». По этому жесту я поняла, что она была знакома с Ахматовой. Потом она достает из кошелки какой-то сверток и говорит: «Это вам».

Мы уходим со сцены, я в своей гримерной кидаю этот сверток в дорожную сумку – после концерта сразу сяду на поезд и поеду домой. Идут люди с поздравлениями и вдруг – Лев Николаевич Гумилев – абсолютная Ахматова, он к старости очень стал на нее похож. Рядом с ним жена – на две головы выше. Я, чтобы предвосхитить какие-то его слова, затараторила: «Лев Николаевич, я дрожала как заячий хвост, когда увидела вас в зале». – «Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел на этот концерт, хотя забыл это чувство со времен оных… Потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи, тем более Ахматову, тем более “Реквием”, но… Вы были хорошо одеты…» Мне это очень понравилось. Он еще что-то говорил, а в конце сказал: «Мама была бы довольна». Я вздрогнула.

Потом, в другой приезд, я ему позвонила, он меня пригласил в гости. Я пришла, он спросил: «Не против, если я покурю на кухне?» – «Да-да, конечно, Лев Николаевич». Он сел, покурил,