Читать книгу - "Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер"

Склонность Белого к поэтике повторения может опосредованно восходить к детской травме, породившей обсессивную манеру его письма. Думается, что уместна параллель с «навязчивым повторением», которое Фрейд описал как сильнейшую потребность невротика заново переживать некий травматический опыт, отчасти вытесненный в бессознательное, но высвобождающийся при каждом новом воспроизведении. Фрейд связывает невроз навязчивых повторений с Эдиповым комплексом (или его модификациями)[240] и с детскими травмами:

Существует несколько определенных типов такого переживания, регулярно возвращающихся после того, как приходит конец эпохи инфантильной любви. Все эти тягостные остатки опыта и болезненные аффективные состояния повторяются невротиком в перенесении, снова переживаются с большим искусством[241].

Фрейд задается вопросом, которым может задаться и исследователь Белого: если навязчивое повторение заставляет заново пережить неудовольствие, то чем объяснить потребность в нем? Оказывается, навязчивое повторение позволяет пережить «неудовольствие, не противоречащее “принципу удовольствия”, неудовольствие для одной системы и одновременно удовлетворение для другой»[242]. Можно предположить, что воспроизведение конфликтов Я с не-Я по модели сын– отец было для Белого болезненным неврозом и одновременно служило удовлетворению некой глубинной потребности его подсознания. Возможно, этому неврозу, помноженному на литературный дар, отчасти обязана своим существованием и особая беловская поэтика повторений самых разных элементов текста на самых разных его уровнях.

Серия самосочинений Белого обладает определенной структурой и динамикой развития. Произведения, составляющие серию, равноправны как изображения авторского Я, но не совсем независимы одно от другого. Они взаимодействуют друг с другом по определенной логике создания серии, как будто решая некую задачу, у которой есть свои условия и свои правила проведения операций. Главная из операций – повторение. Оно создает серию. А главное произведение – «Петербург». Оно задает основные мотивы серии. Романы серии равноправны в качестве представителей авторского Я, но в задании основных мотивов, структуры и общего вектора серии «Петербург» играет заглавную роль. Как Зевс породил из своей головы Афину, и как уподобленный ему Аполлон Аполлонович выпускал из своей головы богов, богинь и гениев – так «Петербург» содержит в себе зародыши будущих героев последующих произведений и порождает будущие грани будущих авторских Я. Это не только главное произведение Белого, оно играет особую роль и в создании всей автофикциональной серии. В нем есть все, что будет потом в других романах, более того, будет и в мемуарах (в другой, разумеется, форме). Все основные автобиографические мотивы задаются в «Петербурге» – и повторяются и видоизменяются в последующей прозе Белого. Вероятно, нагляднее всего это иллюстрируется главным из мотивов – отец–сын. Как сам прототип-автор в своей жизни постоянно возвращается к осмыслению и переосмыслению отношений с отцом, так и его протагонист обречен на пожизненные переживания и пожизненные поиски новых вариантов и оттенков этих отношений. Задается тема в «Петербурге» – как отношения с отцом взрослого сына, терзаемого отторжением от отца и патрицидными позывами. Затем продолжается в романах о Котике как возвращение в детство и осмысление истоков, среди прочего, будущего конфликта с отцом. Затем вновь переносится в «Москве» во взрослую жизнь, где отношение к отцу становится более сложным и более понимающим. Тема не имеет конца и развивается и усложняется вплоть до преобразования в особые отношения с Блоком, одна из граней которого в мемуарах обретает черты квазиотца.

Схожее развитие и других мотивов просматривается в автофикциональной серии: мотив (например, фамильного треугольника, раздвоенности, распятия) задается в «Петербурге», чтобы потом получить развитие – часто более глубокое и нюансированное – в последующих произведениях. Очевидно, что в них теми или иными средствами повторяется то, что изображено в «Петербурге». Не столь очевидно, но столь же верно то, что в «Петербурге» те же самые мотивы в каком-то смысле проходят предварительное испытание – повторяются, в том числе, и в обратном порядке, не только из авторского прошлого, но и из будущего его героев – репетируются. С этой точки зрения, «Петербург» – гигантская репетиция, фабрика репетиций всей серии самосочинений Белого. Когда Николай Аблеухов вспоминает свое детство – белокурого мальчика и его неуловимо подпорченные отношения с «еще нежными» родителями – это очевидная, пусть и небольшая, репетиция детства Котика. Когда в «Петербурге» изображается гибель «немножко-богов» – это репетиция, и уже весьма серьезная, будущих распятий Котика и профессора Коробкина.

Повторения, на которых строится серия, составляют многоуровневую комбинацию. Автор в различных ракурсах воспроизводит свое прошлое – это прямое повторение его жизни, точнее, того, что отложилось в памяти как ключевые моменты. Каждый из романов дает это прямое повторение памяти, но строится, напротив, по модели обратного повторения – репетиций будущей кульминации.

В последующих составляющих серии повторяются мотивы, в разной мере заложенные в первом романе – это тоже прямое повторение. И вместе с тем в «Петербурге» отчетливо прослеживаются репетиции мотивов еще в то время не написанных произведений – обратное их повторение (предвкушение).

Мотив богоубийства-распятия составляет исключение из вышеприведенной схемы. В нем сходятся на одном уровне все линии обратного повторения – в каждой из них мотив развивается как репетиции предстоящего представления. В каждом романе богоубийство готовится в повторяющихся репетициях, подводящих к кульминации произведения. Будущие распятия в последующих сочинениях репетируются линией богоубийства в «Петербурге». И в жизни, в самосознании Андрея Белого, мотив распятия, в отличие от всех остальных, обращен не в прошлое, а в будущее: он ощущает жизнь как крестный путь, в конце которого предстоит трагическая развязка публичной казни через распятие.

Можно представить, что, если бы Белый дожил в краю Советов до 1937 года, его предчувствие легко оказалось бы, кроме способа казни, пророческим в самом трагически реальном смысле.

В заключение хочу обратиться к очевидной, казалось бы, но почему-то не упоминаемой особенности творчества, орнаментальности и практики повторения Белого. Не только автобиографичность мемуарных книг Белого, но и радикальная автобиографизация писателем своих романов заставляет задуматься о том, что природа этих текстов вторична по отношению к биографической реальности. Знак вторичен по отношению к своему референту, который он собой воспроизводит (не имеет значения, достоверно или искаженно). Текст, основанный на прошлом автора, является онтологически равноправной, но вторичной реальностью по отношению к этому прошлому, которое он собой воспроизводит. Если пойти дальше, то автобиографизированный текст – явление даже не второго, а третьего плана повторения: прошлое автора воспроизводится его воспоминаниями, текст же воспроизводит воспоминания. Воспроизводит настолько выборочно и достоверно, насколько того желает автор, и в той форме, какую им желает придать автор. Если воспоминания о прошлом – (вынужденно избирательное) повторение прошлого, то текст – (намеренно избирательное) повторение воспоминаний о прошлом. Таким образом, текст есть повторение повторения прошлого.

Если пойти еще дальше, то мотивное повторение внутри текста – это повторение повторения повторения. Наконец, повторение мотива в серии – повторение уже в четвертой степени: повторение повторения повторения повторения. Исходя из этого, поэтика серийного самосочинения Белого по самой своей сущности является поэтикой повторения – повторения, многократно помноженного на повторение.

Впрочем, это относится не к Белому только, а к серийному самосочинению как жанру.

Глава 2

Излюбленные образы: отец и сын

Завороженность отцовским образом и озадаченность собственной амбивалентностью восприятия отца – сердцевина и один из основных импульсов автофикциональности Белого. Ходасевич писал, что истинной целью Белого было – «дать очередной вариант своей излюбленной темы о преступлении против отца»[243]. Позднейшие исследователи с редким единодушием принимают этот тезис. Дихотомия сын–отец составляет основную смыслопорождающую константу его творчества. Белый говорит об отце: «Его влияние огромно <…> совпаденье во взглядах и даже полемика с ним определяли круг моих интересов <…>»[244].

Наряду с серийным воспроизведением оппозиции отец–сын у Белого имеет место серийное развитие каждой из двух ее составляющих. Это «линия младшего» (серия текстуальных протагонистов) – и «линия старшего» (серия текстуальных антагонистов).

Отец в жизни и в