Читать книгу - "Аргонавты - Мэгги Нельсон"

Иногда молоко матери вместе с питательными веществами переносит яд. Отказываясь от яда, отказываешься и от питания. Учитывая, что человеческое грудное молоко сейчас содержит настоящие отравляющие вещества: растворители краски, жидкости для химчистки, освежители воздуха, ракетное топливо, инсектицид ДДТ, антипирен, — спасения в буквальном смысле нет. Токсичность теперь — вопрос степени, допустимого количества на миллилитр. Младенцам выбирать не приходится — они едят, что дают, лишь бы выжить.

Я никогда особо не думала об этой дилемме до тех пор, пока много лет не проработала в баре, который путеводители по Нью-Йорку регулярно называли «раем курильщика». Я бросила курить за пару месяцев до того, как выйти на эту работу, — в первую очередь потому, что от сигарет мне было ужасно плохо, — а теперь тратила сотни, если не тысячи долларов на акупунктуриста, который лечил мои воспаленные миндалины и одышку от дыма — а ведь это был даже не мой дым. (В конце концов я уволилась примерно за месяц до того, как вступил в силу запрет мэра Блумберга[66]; в последние рабочие часы я тайно разрешила себе дать интервью участникам кампании против курения, чтобы помочь им достичь своей цели.) Все, кому я тогда жаловалась, говорили — мудро! — Почему бы тебе не найти другую работу? В Нью-Йорке тьма-тьмущая ресторанов и баров. Мой психотерапевт — я взяла дополнительную удушающую смену, чтобы продолжать к ней ходить, — предложила мне помогать богатым деткам готовиться к экзаменам, и мне захотелось ее ударить. Как я могла объяснить? Я уже поработала в сотне нью-йоркских ресторанов и наконец нашла тот, где я за неделю зарабатывала больше, чем за целый семестр преподавания в университете (другая возможная опция). Кроме того, думала я — Карен Силквуд в зародыше[67], если «они» — кем бы «они» ни были — позволили мне здесь работать, наверняка всё не так уж плохо, правда?

Но всё было очень плохо. Купюры, которые я прятала под матрасом, были сырыми от дыма и не просыхали до самого дня оплаты аренды. И только сейчас я понимаю, что работа обеспечила меня кое-чем еще: постоянной компанией алкоголиков, по-видимому, в куда худшем положении, чем мое. Так и вижу их: молчаливого хозяина, которого приходилось на рассвете затаскивать на заднее сиденье такси в отключке после нескольких стаканов пива Rolling Rock и рюмок «Столичной» — мы подносили одну за одной, загребая чаевые, на которые он спускал свои биржевые прибыли; шведов-панков, глотавших шоты с перцовкой и кофе со льдом (мы называли этот коктейль «шведболом»); сгнившие зубы успешного звукорежиссера; мужчину, который после нескольких «ураганов» по непонятной причине снял свой ремень и начал хлестать им другого гостя; женщину, которая однажды вечером оставила своего ребенка в детском автокресле под барной стойкой и забыла о нем… Их пример, а также легкость, с которой я полагала себя «в порядке» по сравнению с ними, выкупили мне еще несколько лет веры в то, что алкоголь для меня скорее ценен, чем токсичен.

«Я» без симпатической привязанности — фикция либо психоз… [И тем не менее] зависимость презирается даже в самых близких отношениях, как будто она несовместима с уверенностью в собственных силах, а не единственно делает последнюю возможной [Адам Филлипс / Барбара Тейлор].

Я научилась этому презрению у собственной матери; возможно, им было разбавлено ее молоко. А потому я должна следить за своей склонностью с отвращением относиться к нуждам других. Закономерная привычка извлекать большую часть уважения к себе из чувства сверхкомпетентности, иррациональная, но горячая убежденность в моей почти абсолютной самодостаточности.

Вы отличная ученица — у вас нет никакого багажа, сказал мне однажды преподаватель, и в этот момент я почувствовала, что сумела провернуть главную аферу в своей жизни.

Эту аферу, однако, помогло разоблачить признание, что я все-таки чересчур увлечена алкоголем. На место изнурительной автономии приходит прямолинейное признание зависимости и последующее облегчение. Я всегда буду изо всех сил стараться сохранять хорошую мину, но больше не хочу прятать свои зависимости, чтобы выглядеть лучше на фоне тех, кто более очевидно рушится или страдает. Большинство людей в какой-то момент решают, что лучше <…> увлекаться чем-то убогим или вредоносным, чем не увлекаться вовсе и потерять смысл собственного существования и становления [Батлер]. Я рада, что всё позади, но также рада, что со мной это было и я знаю, каково это.

Седжвик была знаменитым умножателем, максималисткой от природы, увековечившей свое пристрастие к изобилию термином собственного изобретения: «жирное искусство». Я славлю это жирное искусство, даже если на практике я скорее серийная минималистка — я занята, вне зависимости от продуктивности, сгущением. Я не философ и не умножатель, а скорее эмпирик, ведь моя цель заключается не в переоткрытии вечного или универсального, а в поиске обстоятельств, при которых создается нечто новое (поиске творческой способности) [Делёз / Парне].

Я никогда не думала о себе как о «творческой личности»: письмо — мой единственный талант, и оно мне всегда казалось скорее вносящим ясность, чем творческим. Но, размышляя над этим определением, я задаюсь вопросом, можно ли быть творческой (или квирной, счастливой, любимой) вопреки самой себе.

Хватит. Перестань. Эту фразу, по словам Седжвик, она жаждала услышать всякий раз, когда страдала. (Хватит чувствовать боль, хватит лицедействовать, хватит добиваться, хватит говорить, хватит пытаться, хватит писать, хватит жить.)

Вместительность материнского тела. То, как ребенок в буквальном смысле создает пространство там, где его прежде не было. Хрящевое уплотнение в грудине, где прежде сходились мои ребра. Незнакомая подвижность внизу грудной клетки, когда скручиваешься влево или вправо. Перестановка внутренних органов, давление на легкие снизу. Грязь, которая скапливается на пупке, когда он наконец выпрыгивает наружу, обнажая свое донышко — все-таки он конечен. Сухость и отек в паху после родов. Обе мои груди одновременно наполняются молоком — как оргазм, но больнее, мощно, как ливень. Пока один сосок у младенца во рту, из другого порой неудержимо продолжает брызгать.

Когда в аспирантуре я писала о поэте Джеймсе Скайлере, мой научный руководитель между делом заметил, что я была странным образом зациклена на идее скайлеровской вялости. Его замечания на этот счет вызвали у меня чувство вины — как будто я, по его мнению, пыталась стерилизовать или кастрировать Скайлера — латентную Соланас. Но я отнюдь не пыталась этого сделать — по крайней мере, не на сознательном уровне. Мне просто нравилось,