Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

После бурной дискуссии вынесенный уединился в правительственном отсеке, где его обнаружил коллега по партии Набоков, которому предлагали то пост губернатора Финляндии, то Управляющего делами правительства. Он оставил весьма характерную зарисовку работы правительства: «По дороге попался нам кн. Г. Е. Львов. Меня поразил его мрачный, унылый вид и усталое выражение глаз. В самой задней комнате я нашел Милюкова, он сидел за какими-то бумагами с пером в руках; как оказалось, он выправлял текст речи, произнесенной им только что… Около него сидела Анна Сергеевна (его жена). Милюков совсем не мог говорить, он потерял голос… Такими же беззвучными, охрипшими голосами говорили Шингарев и Некрасов. В комнатах была разнообразная публика… Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия. Помню один странный его жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки — крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился вместо франтовского какой-то нарочито пролетарский вид… Вести сколько-нибудь систематический разговор с людьми, смертельно усталыми, было невозможно. Пробыв некоторое время, вобрав в себя атмосферу — лихорадочную, сумасшедшую какую-то, — я направился к выходу»[2298].

Тем временем информация о содержании речи Милюкова стала проникать в массы. Идея регентства Михаила вызывала бурю протеста в советских кругах. Керенский свидетельствовал, что на специально созванном заседании Исполкома Совета на него обрушился град враждебных вопросов. «Я решительно воспротивился попыткам втянуть меня в спор и лишь сказал:

— Да, план действительно таков, но ему никогда не дано осуществиться. Это просто невозможно, а потому и нет причин для тревоги…

Вопрос о регентстве ни в малейшей степени не волновал меня, однако внушить другим мою уверенность в неосуществимости этого плана было крайне трудно, а потому в это дело попытался вмешаться Исполнительный комитет. Он вознамерился послать к царю своих делегатов, а в случае неудачи — помешать воспользоваться поездом нашим депутатам»[2299]. Намерение это явно запоздало: Гучков и Шульгин были уже в дороге.

Негативная реакция бунтовавшей толпы на сохранение царствовавшей династии (которая к тому же могла призвать к ответу) всполошила и думское руководство. «Я увидел Родзянко, который рысцой бежал ко мне в сопровождении кучки офицеров, от которых несло запахом вина, — вспоминал Милюков. — Прерывающимся голосом он повторял их слова, что после моих заявлений о династии они не могут вернуться к своим частям. Они требовали, чтобы я отказался от этих слов. Отказаться я, конечно, не мог; но видя поведение Родзянко, который отлично знал, что я говорил не только от своего имени, но и от имени блока, я согласился заявить, что я высказывал свое личное мнение. Я знал особенность Родзянки — теряться в трудных случаях; но такого проявления трусости я до тех пор не наблюдал»[2300].

Заявление Милюкова шокировало не только советскую демократию, но и великих князей. Павел Александрович, сообразив наконец, что его использовали в чужой игре и что идея регентства Михаила не является изобретением графини Брасовой, пишет отчаянное письмо Родзянко: «Как единственный оставшийся в живых сын Царя-Освободителя, обращаюсь к Вам с мольбой, сделать все от Вас зависящее, дабы сохранить конституционный престол Государю… При конституционном правлении и правильном снабжении армии — Государь, несомненно, приведет войска к победе. Я бы приехал к Вам, но мой мотор реквизирован, а силы не позволяют идти пешком». Нет никаких признаков того, что Родзянко отреагировал на письмо дяди императора. Вместо этого он направил весьма четкое послание брату Николая II: «Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится. Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен. Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде. Вам не избежать регентства»[2301].

Именно в таком состоянии пребывал Родзянко, когда — приблизительно в это же время, в 17.35 — направлял телеграмму в Ставку. «Временный комитет Г. Д., образовавшийся для восстановления порядка в столице, вынужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войска и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Временным комитетом Г. Д. Временному правительству, образованному под председательством кн. Г. Е. Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войсках, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для восстановления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира XXV армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова»[2302].

Примечательно, что Алексеев счел нужным переправить телеграмму Николаю II с собственной припиской: «Всеподданнейше докладываю эту телеграмму и испрашиваю разрешения Вашего Императорского Величества исполнить ее во имя того, что в исполнение этого пожелания может заключаться начало успокоения столиц и водворение порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов (прозрачный намек на Царское Село — В. Н.) Вместе с сим прошу разрешения отозвать генерал-адъютанта Иванова в Могилев». Императору эту телеграмму принесли, и он наложил на ней резолюцию: «Исполнить». Так что назначение Корнилова в столицу и отзыв Иванова в Могилев формально произошли по приказу царя. Впрочем, в случае с Ивановым Алексеев просто страховался: все указания по остановке военной операции против столицы были сделаны им раньше. Алексеев давно поставил крест на миссии генерала Иванова.

Новая власть теперь форсировала события. Ей требовались определенность и безопасность. А состав кабинета все еще не был официально обнародован, если не считать его оглашения на митинге, вопрос о форме власти не был решен, правительственная декларация — не согласована. Вечером Милюков и представители Совета вновь сошлись за столом.

Первый абзац декларации вышел из-под пера Стеклов, второй — Суханова, третий — Милюкова. Пункт о сохранении монархии Милюков отстоять уже не мог, да и не сильно стремился. Советские деятели, со своей стороны, решили не настаивать на демократической республике. В итоге договорились не предпринимать шагов, предрешающих форму правления. Вновь перечитали декларацию, и Милюков молча под диктовку приписал к согласованному тексту выработанную ранее в Совете формулу о том, что Временное правительство «отнюдь не намерено воспользоваться