Читать книгу - "Загадка Н.Ф.И. и другие тайны русской литературы - Ираклий Луарсабович Андроников"

Так вот: полюбила Марья Михайловна Юрия Петровича Лермонтова, отца нашего Михаила Юрича. Хороший был – вот и полюбила. А бабка не залюбила: «Плохой». И знаете, до сих пор повторяют: «Плохой, плохой». А надо бы разобраться сперва, чем он плохой. Для бабушки он, верно, плохой был: имение бедное, неисправное, служебное положение – отставной. По ней он был неровня. А для нас он очень хороший! Потому что родину в 1812 году защищал и Михаила Юрича воспородил. С него хватит! Так нет! Довела их Елизавета, что Марья здесь живет, а Юрий Петрович – в Москве. Родила Марья мальчонку – нашего Михаила Юрича, – пожила два года, а как ему третий годок пошел – померла. Считается – туберкулез легких, чахотка. Очень может быть, что чахотка, но чтобы одна эта причина была – не доверяю… Вы хорошо поглядели, что там на памятнике у ней?

– Якорь.

– А с чего у ней якорь? Что она – матрос, что ли?.. То-то, что нет! По-моему, якорь на памятнике означает символ разбитых надежд…

Остался на руках у Елизаветы Михаил Юрич… Ну, его-то она очень любила. Как говорится, души не чаяла. А все же скажу: она и его больше для себя любила. Он ей пишет: «Бабушка! Я желаю выдти в отставку. Желаю посвятить себя литературе». – «Ладно, говорит, я скажу, когда выходить». Вот и сказала! Правда, он не потому погиб, что на военной находился. Он бы и в гражданке погиб. Потому что царь Николай его преследовал, он его ненавидел люто. Он бы его все равно погубил. А все же, знаете, не по Михаил Юричеву вышло, а по-бабушкину… Да что про нее долго объяснять!

Он оборачивается:

– Давайте, ребята!.. Возле самого гроба диспут… Условие нарушаете опять. Ступайте…

Ребятишки смущенно улыбаются, но не уходят.

– Мы пошептали, дядь Андрей… учти впечатления.

– Новое дело: «Учти впечатления»! А в школе-то как же? Тоже впечатления! А сидите тихо, дожидаетеся, когда вызовут, соблюдаете дисциплину. А тут возле самого гроба… Притом еще человек посторонний… Ну, да уж… ладно, оставайтесь!.. Надобно согласиться, – поворачивается он ко мне, – впечатления очень большие. Я сам сколько лет экскурсии вожу… Сколько народу сюда идет! Вереница, можно сказать. А все же каждый раз, как подойду ко гробу, не могу спокойно говорить: волнуюся. Очень жалею Михаил Юрича!.. Я, конечно, понимаю, что Пушкин – Пушкин. Тут ничего не возразишь: Пушкин и есть Пушкин. Но все же, если допустить, что наш Михаил Юрич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто бы из них был Пушкин! С другой стороны сказать: если бы Пушкин, как наш Михаил Юрич, не дожил бы даже и до двадцати семи годов, опасаешься думать: «Евгений Онегин» не был бы закончен, не было бы даже возможности издать полное собрание сочинений!

Он умолкает, потом говорит:

– Там, наверху, жарко, а здесь как бы не прохватило вас. Лучше подымемся. Пожелаете – можно второй раз спуститься.

Мы выходим наверх, в часовню.

На подоконнике лежит книга записей.

– Распишитесь, – предлагает «дядя Андрей». – Делегация ваша проехала, осмотрели, а расписались неправильно. Тут разделёно, на этой стороне листа указать фамилию, имя, отчество, от какой организации, город. А здесь вот – подпись. А они не заполнили ничего, а подписи иные даже не поймешь. Вы мне подскажите…

Он берется за карандаш.

– Это кто?

– Это Фадеев.

– «Молодая гвардия»? – спрашивает он, встрепенувшись. – Да, этой книгой у нас очень увлекаются! Жалко, я не знал, что товарищ Фадеев сюда заходил. Тем более что у меня до товарища Фадеева дело… А это чья роспись?

– Эренбург.

– Илья? Этот нам тоже знакомый. Читаем. А тут кто?

– Всеволод Аксенов.

– Это что? По радио что-либо читает?

– Он самый.

– Тогда тоже известен…

– Эх, – вздыхает он, закончив изучение подписей, – выходит, тут писатели московские были, и я всех видел, но никого не повидал. А дело у меня к товарищу Фадееву вот какое. Ходит сюда народ. Оставляет возле памятника знаки своего уважения к Михаилу Юричу. Вот знамена стоят… Это вот от районного комитета: «Поэту – борцу за свободную человеческую личность». То знамя – от областной комсомольской организации. От наших колхозников: «Поэту-земляку… любимому Михаилу Юрьевичу Лермонтову… от колхозников села Лермонтова…» Пионеры приходили с барабаном – возложили цветы к подножию. От писателей желательно тоже… Да вы мне не говорите, – успокаивает он меня, пресекая попытку объяснить, как это все случилось. – Я сам вам скажу.

Ехали к Белинскому. Вот! Венки-то все на Виссариона Григорьевича выписаны. А тут возле нас поравнялися – один шустрый такой и скажи: «К Лермонтову заедем?» Вот и заехали!.. Да не в венке дело, – говорит он успокоительно. – Главное дело, что побыли тут, постояли в молчании, подписи оставили в книге. Народ будет очень доволен. Мы еще до войны слыхали, что предполагается прибытие делегации от Союза советских писателей для возложения венков. Вот теперь бы неплохо опять про это дело напомнить товарищу Фадееву: прислать бы, знаете, небольшую делегацию – человека два, больше не надо, потому что ассигнований на это дело у него не отпущено в этом году, поскольку нет юбилея. И так подобрать писателей, чтобы один стихи почитал, а другой речь сказал. И возложили бы. А случай подыскать можно: скажите, что годовщина, мол, бывает каждый год. Так и передайте товарищу Фадееву, что сторож при могиле Михал Юрича вносит свое предложение в Союз советских писателей…

Я обещаю передать его просьбу. Стоя уже на пороге часовни, он раздумывает, что бы еще показать.

– Всё! – объявляет он. – Больше нечего объяснять! Вот разве взойти вам на колокольню. Оттуда вид замечательный. Я-то не могу вас проводить – у меня нога плохая… А вот ребятки проводят… Давайте, ребята, только осторожно: там одной ступеньки не хватает. Глядите, оступится гражданин – я с вас взыщу…

– Михаил Юрич, – говорит он, прощаясь, – бывало, как приедет, первым долгом на колокольню. «Мне вольней дышать там. Простор, говорит, вокруг далекой». Передают, он там и стихи написал, на колокольне. Вот эти…Нет, не эти!.. Вот эти вот:

Дайте волю, волю, волю,

И не надо счастья мне…

Жалко, до нас не дожил: была б ему теперь полная воля.

Личная собственность

Посвящается

Вивиане Абелевне Андрониковой,

которая