Читать книгу - "Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе - Евгений Валентинович Лукин"

странствуя по вольному свету в поисках счастья, обнаруживает, что предмет его любви находится за тридевять земель, в таинственном тридевятом царстве. Он дерзает раздобыть эту любовь, именуемую Василисой Премудрой, которая напоминает нам иную запредельную красоту — Святую Софию или Премудрость Божью. Для ее достижения Ивану Царевичу требуется невероятная духовная сила, и он обращается к священному началу русского духа — к горючему камню Алатырю на море-окияне, на острове Буяне, где сокрыта эта самая сила, способная зажечь любовь. Через подобное духовное обращение и преображение совершается необходимое обретение любви, обретение запредельной красоты, обретение Божьей Премудрости. Ибо «Бог никого не любит, кроме живущего с Премудростью» (Книга Премудрости Соломона: 7–28).* * *

Песнь о Вещем Олеге

Кому принадлежат лавры первого русского поэта?

«Все смолкли, слушают Баяна», — восклицает Александр Пушкин в поэме «Руслан и Людмила», и с тех пор продолжается это всеобщее молчаливое слушание загадочного сказителя. Все слушают, но не слышат, ибо отдельные звучные стихи не слагаются в единую песнь: нет ни одного произведения Бояна, дошедшего до нас в полной мере. Эта неизвестность лишь укрепляет Боянову легенду: Николай Карамзин называет его «самым древним русским поэтом», а Николай Языков вообще лишает имени собственного, утверждая собирательный образ вдохновенного певца. Так поэт, утративший реальные знаки бытия, обретает признаки некоего таинственного первотворца.

Поиск в давным-давно минувшем своего первого поэта свойствен народам, вступающим, по выражению Константина Леонтьева, в пору «цветущей сложности», когда поверхностное расширяющееся движение жизни преломляется и устремляется вглубь. Этот поиск сопровождается то соблазном Макферсона, который сочиняет подложные «Песни Оссиана», то апофеозом того же Бояна, который мимоходом упоминается в «Слове о полку Игореве». Представляется, что чем меньше достоверных сведений существует о первотворце, тем прекрасней и удивительней миф о нем.

Между тем, изучение старинных летописей и былин позволяет думать, что такой миф может подтверждаться историческими свидетельствами, однако лавры первого русского поэта должны принадлежать не Бояну, а другому герою.

I

«Язык есть дом бытия», — говорит Хайдеггер, и в этом доме для нас нет, пожалуй, иного сказа, вызывающего явные разноречия, нежели рассказ о призвании варягов. Изначальное событие русской истории настолько сопрягается с нашей речью, что и сама история получает прозвание «русской». Между призванием и прозванием почти отсутствует временной зазор, а точнее одно внахлест накладывается на другое так, что образуются невероятные, казалось бы, словосочетания — «русский язык» и «славянская грамота». Летописец разрешает возникшее противоречие как истинный византиец: «А славянский язык и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славянами».

Видимо, самоосмысление земли тогда еще таково, что не позволяет утвердиться самоопределению, но требует прихода и взгляда со стороны. Это радость наша, что взгляд на юную славянскую землю падает не откуда-то сбоку, а с горней вышины, из православной Византии, потому и «Повесть временных лет» начинается с записи: «В год 6360, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом».

Впоследствии поэт и философ Дмитрий Веневитинов с горечью обмолвится: «Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности». Так оно и есть: Россия, как и Англия, Франция, Болгария и прочие, получает извне и религию, и государственность — греки одаряют ее красотой православного свето-созерцания, а варяги устанавливают необходимый для ее миро-деятельности «наряд». Но вряд ли следует толковать византийское и древнескандинавское влияние как «подражательность», поскольку духовное возделывание не обедняет, но обогащает землю. И нас, конечно же, интересует, кто первый взрыхляет нашу неухоженную почву, кто первый бросает туда культурное семя, — нас интересует первотворец.

Устав от кровавой усобицы, северные племена чудь, словене, кривичи и весь в 862 году от Рождества Христова призывают из-за моря варягов. Они призывают скандинавского конунга Рюрика и всю русь на землю свою не просто «княжить и володеть», а, прежде всего, творить правду. В их глазах прежняя автохтонная власть, совершив неправедные деяния, лишается этого священного права. Творение правды есть утверждение истины во образе, истины во благе. Между истиной и правдой существует разница, как между судом и судьбой. Истина — категория умозрительная, правда — категория духовная: истина отыскивается — правда ниспосылается, истина устанавливается — правда сотворяется, истина выясняется — правда торжествует, истина прописная — правда чистая, святая. Истина от земли — правда с небес (Псалтырь: 84–12). Подлинное непотаенное является в этот мир через потаенное, потому и последнюю народную надежду на правду уже олицетворяют не свои, неправедные, а другие, призванные из неизвестности — оттуда, где на закате земная линия сливается с небесной.

Там, за морем, творцами издавна называют и тех, кто слагает песнь, и тех, кто вершит суд. Власть понимается как слово и слово понимается как власть, поскольку и то, и другое имеет божественное происхождение. Власть, как и слово, представляется таинственной, волшебной, мерцающей в некоем ореоле, где образ идеального властителя есть образ человека творческого, человека художественного, человека магического, обладающего необычайными свойствами:

слово бога это Я пламя песни это Я возглавляю войско Я бог главы горящей Я Перевод В. Тихомирова

Легендарный друид Амергин (VII век от Р. Х.) определяет здесь власть как единый и неделимый круг священных обязанностей пророка, поэта, полководца и жреца. Такая удивительная слиянность возможна только при полном тождестве творческого «я» и окружающего мира, когда этому творческому «я», по словам Гегеля, «как бы открыта природа вещей»: он обладает ясновидением, он обладает мудростью, он обладает искусством, но обладает этим в целом, обладает этим магически, ибо «единение, связь живого человека с живой природой и есть магия» (Павел Флоренский). Понятно, что подобное богоподобное обладание присуще избранному сознанию: каждое обыденное лишь свидетельствует и верует.

К этому изначальному тождеству издавна устремляется научная мысль, которая сегодня, противостоя мифу, напрочь забывает о своем происхождении от него самого: не случайно русское слово «мысль» всецело соответствует греческому