Читать книгу - "Пророчества о войне. Письма Сталину - Сергей Тимофеевич Конёнков"

Он напился, крепко руку мне пожал,

Наклонился и меня поцеповал…

На концерте было много русских эмигрантов. У некоторых на глазах появились слезы. Всем хотелось, чтобы она пела вечно, чтобы никогда не умолкал ее проникновенный голос. Эмигрантам ее пение душу переворачивало. Голос Плевицкой казался им голосом навсегда потерянной Родины.

Мисс Сиппрелл, художник-фотограф, и ее секретарша Ирина Николаевна Храброва привели Плевицкую ко мне в студию. Плевицкая еще в России знала меня как скульптора. Согласилась позировать. Работал я самозабвенно. Мне тоже хотелось, чтобы всегда звучал ее голос, чтобы образ красивой русской женщины-певицы не исчез из памяти народа. Ведь она первой вывела русскую народную песню на большую эстраду. На портрете, сделанном мной, Плевицкая одета в любимый наряд – сарафан и кокошник. Я постарался в облике ее подчеркнуть то, что она русская, крестьянка.

Когда портрет был готов, в студию приехал Рахманинов. Независимый, строгий, величественный, он своей медленной прямой походкой обошел бюст кругом. Вдруг впился взглядом в кисть левой руки, подпирающую щеку.

– Лучше ручку сделать нельзя, – с неожиданной нежностью сказал Сергей Васильевич. Уезжал счастливый, радостный.

Сергея Васильевича Рахманинова я помню с давних пор, с первых его блестящих выступлений сначала как пианиста, а потом как дирижера. То была пора его творческой молодости, мужания его таланта, когда в каждом новом сочинении, которым дарил нас композитор, или в концертах, где он выступал, Рахманинов открывался нам, простым слушателям, любителям музыки, все глубже и разностороннее. Несмотря на замалчивание, а порой и наскоки на Рахманинова реакционной части критики, он всегда оставался реалистом, музыка его всегда была близкой и понятной рядовым слушателям, и они в свою очередь отвечали композитору признательностью и любовью. Все мы понимали, что после смерти Чайковского и Римского-Корсакова Рахманинов был первой музыкальной величиной России, ее надеждой, славой, гордостью.

Я был на многих концертах Сергея Васильевича в московскую пору его жизни, и теперь, когда я вспоминаю эти концерты, снова и снова приходит ко мне ощущение праздничного ожидания чего-то великого, торжественного, радостного, когда не знаешь еще, что зто будет, но уверен, что будет всегда прекрасное. Каждое выступление Рахманинова было его триумфом.

Несмотря на возможность нашей с Сергеем Васильевичем встречи в московский период его жизни, я с ним лично не встречался. Я познакомился с ним в 1924 году в Нью-Йорке, когда Ф. И. Шаляпин устроил прием для артистов Московского Художественного театра, гастролировавшего в то время в Америке. Когда я вошел в зал, первым, кого я увидел в шумной блестящей толпе, был сам хозяин вечера Федор Иванович Шаляпин. Он властвовал и возвышался над всеми, его веселый голос слышался во всех концах зала, он ловко ухаживал за гостями, среди которых были К. С. Станиславский, О. Л. Книппер, В. И. Качалов, И. М. Москвин, В. В. Лужский и другие выдающиеся артисты; Шаляпин подходил то к тому, то к другому, шутил, острил, громко и заразительно смеялся.

В толпе гостей я не сразу заметил Рахманинова. Он стоял, прислонившись к колонне, незаметно, особняком от всех и, видимо, чувствовал себя одиноко. Я подошел к нему, и мы разговорились. Сергей Васильевич был скромен до застенчивости. О чем бы мы ни говорили, а мне, естественно, хотелось узнать от Рахманинова очень многое, он все время отводил разговор от себя.

На этом же вечере я поделился своим первым впечатлением от Сергея Васильевича с одним из присутствовавших там русских художников. «Сергей Васильевич так застенчив лишь в обществе, – сказал мне художник. – А увидели бы вы его дома, среди родных или с друзьями! Он разговорчив, остроумен, но… о своем искусстве, о музыке и там говорит мало».

Разговаривая с Сергеем Васильевичем, я обратил внимание на то, как обаятелен Шаляпин, когда он «в духе». Сергей Васильевич улыбнулся, отчего сразу стал как-то проще, «домашней», и согласился: «Да, в этом у Феди нет соперников, он умеет быть обворожительным». Улыбаясь, Сергей Васильевич следил глазами за Шаляпиным, внутренне любуясь им.

Рахманинов согласился позировать мне. Работа над бюстом шла в дневные часы – вечером он выступал в концертах. Руки пианиста… Всякий знает, как они красивы – длинные сильные пальцы, их трепетность, легкость… На безымянном пальце у Рахманинова кольцо. Оно глубоко врезалось в телесную мякоть, отчего палец выглядит уродливо. Я прошу Сергея Васильевича на время позирования снять кольцо.

– Это обручальное кольцо. Мне надели его при венчании. Кольцо – знак верности. Оно будет на этом пальце до моей смерти.

Рахманинов был болен. Посидев некоторое время неподвижно, безмолвно поднимался, прохаживался по студии, потом ложился на диване и вытягивал руки вверх. Его мучил ревматизм.

Как сейчас, помню Сергея Васильевича, сидящего на стуле у меня в мастерской в своей любимой позе – со сложенными на груди руками. У него всегда был немного усталый вид, он казался задумчивым, углубленным в себя. Быть может, поэтому со стороны создавалось впечатление, что перед вами строгий, педантичный человек. Но это было далеко не так. Сергей Васильевич был человеком величайшей скромности.

Лицо Сергея Васильевича было находкой для скульптора. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо. Есть в жизни лица, которые достаточно увидеть хотя бы на мгновение, чтобы потом помнить долгие годы. Рахманинов был очень высок ростом, и, входя в комнату, он всегда, словно по выработавшейся привычке, наклонялся в дверях. У него был чуть приглушенный, низкий голос, большие, но очень мягкие и нежные руки, движения его были спокойны, неторопливы; он никогда не двигался и не говорил резко. У него были правильные черты лица: широкий, выпуклый лоб, вытянутый, чуть с горбинкой нос, глубокие, лучистые глаза. Рахманинов был всегда коротко острижен, отчего голова его казалась маленькой на таком длинном, большом теле. Лицо Сергея Васильевича иногда напоминало мне лик кондора, с резкой определенностью крупных, словно вырубленных, черт. Но вместе с тем оно всегда поражало своим глубоким и возвышенным выражением и особенно хорошело, преображалось, когда Сергей Васильевич смеялся.

В перерывах между сеансами мы пили чай и беседовали. О чем бы мы ни говорили, мысли Сергея Васильевича неизменно возвращались к Родине. Мы заговорили об имении Рахманинова в Швейцарии, на берегу озера, а разговор приводил нас на берег другого озера – Ильмень в Новгородской земле, на родину Сергея Васильевича. Сергей Васильевич мог бесконечно долго, восторженно говорить о родной его сердцу природе как тончайший художник, которому известны все ее малые и большие тайны.

Рахманинов мучительно тосковал по Родине. Ощущение Родины, России всегда