Читать книгу - "Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов"

слова: «Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… Ид уч и сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы, они просто спрятались сюда. Они боятся за свою жизнь. Они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться. На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… Без монархии Россия не может жить… Но, видимо, нынешнему Государю царствовать больше нельзя… я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу наследника»[2230]. В газетной статье, вышедшей в «домемуарный» период, Шульгин иначе передавал монолог Гучкова, который представал заметно испуганным и не намеренным сохранять династию: «Тогда, может быть, когда мы бросим им корону Романовых, народ пощадит нас; Ставка, Алексеев и генералы давно уже сочувственно относятся к мысли о государственном перевороте. Надо решаться, чтобы другие не сделали это раньше нас: минута запоздания, нерешительности, и мы погибли.

— Поеду просить Государя отречься от престола, — заявляет Гучков. — Кто поедет со мной?

— Я»[2231].

Шульгин объяснял свое желание сопровождать Гучкова: «Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии»[2232]. Если не знать, что Гучков занимался свержением Николая уже не один месяц, действительно можно было предположить, что идея впервые его осенила.

Милюков, который был о заговоре прекрасно осведомлен, определил настроение Гучкова в тот момент немецким словом Schadenfreude, которое лучше всего перевести как злорадство, свойство, которое неоднократно замечали в Гучкове. «Низложение Государя было венцом этой карьеры, — констатировал новоиспеченный министр иностранных дел. — Правительство не возражало и присоединило к нему, по его просьбе, в свидетели торжественного акта, В. В. Шульгина. Поручение комитета и правительства было дано путешественникам в форме, предусмотренной блоком. Царь должен был отречься в пользу сына и назначить регентом великого князя Михаила Александровича. Этим обеспечивалось известное преемство династии»[2233].

2(15) марта, четверг. Родзянко и Рузский

В разгар переговоров между представителями правительства и Совета — около трех ночи, — как вспоминал Суханов, «вошел Энгельгардт с ординарцем и сообщил, что Родзянку требуют из Ставки к прямому проводу. Требовали, на самом деле, не из Ставки, а из Пскова, куда приехал царь… Родзянко заявил, что он один на телеграф не поедет.

— Пусть гг. рабочие и солдатские депутаты дадут мне охрану или поедут со мной, а то меня арестуют там, на телеграфе…

Соколов вышел, чтобы дать Родзянко надежных провожатых, и Родзянко отправился на телеграф для последней беседы со своим недавним повелителем и опереточным «властелином» шестой части Земного шара»[2234]. Так, под охраной, предоставленной Советом, и уже в статусе бывшего, которому даже не нашлось места в правительстве, Родзянко появился на телеграфе для переписки с Рузским. От этой переписки в тот момент зависела судьба династии и страны.

И Рузский, и Родзянко не спали уже не первую ночь.

Этот примечательный телеграфный разговор, длившийся 4 часа, на основании которого и было окончательно принято военной верхушкой решение об отречении Николая, заслуживает того, чтобы привести его лишь с небольшими купюрами.

«— Доложите генералу Рузскому, что подходит к аппарату председатель Гос. думы Родзянко.

— У аппарата генерал-адъютант Рузский. Здравствуйте, Михаил Владимирович, сегодня около 7 часов вечера прибыл в Псков Государь Император. Его Величество при встрече мне высказал, что ожидает Вашего приезда. К сожалению, затем выяснилось, что Ваш приезд не состоится, чем я был глубоко огорчен. Прошу разрешения говорить с Вами с полной откровенностью — это требует серьезность переживаемого времени. Прежде всего, я просил бы Вас меня осведомить, сообщив истинную причину отмены Вашего прибытия в Псков.

— Здравствуйте, Николай Владимирович, очень сожалею, что не могу приехать; с откровенностью скажу — причины моего неприезда две: во-первых, эшелоны, высланные вами в Петроград, взбунтовались; вылезли в Луге из вагонов; объявили себя присоединяющимися к Государственной думе; решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда; мною немедленно приняты были меры, чтобы путь для проезда Его Величества был свободен; не знаю, удастся ли это. Вторая причина — полученные мною сведения, что мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания. Родзянко.

— Из бесед, которые Его Величество вел со мной сегодня, выяснилось, что Государь Император сначала предполагал предложить Вам составить министерство, ответственное перед Его Величеством, но затем, идя навстречу общему желанию законодательных учреждений и народа, отпуская меня, Его Величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом, — дать ответственное перед законодательными палатами министерство, с поручением Вам образовать кабинет. Если желание Его Величества найдет в Вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам Вам. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 марта с пометкой «Псков». Не откажите в ваших соображениях по всему изложенному, — просил Рузский.

— Я прошу Вас проект Манифеста, если возможно, передать теперь же. Очевидно, что Его Величество и Вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко; в течение двух с половиной лет я неуклонно, при каждом моем всеподданнейшем докладе, предупреждал Государя Императора о надвигающейся грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну. Я должен Вам сообщить, что в самом начале движения власти, в лице министров, стушевались и не принимали решительно никаких мер предупредительного характера; немедленно же началось братание войск с народными толпами; войска не стреляли, а ходили по улицам, и толпа им кричала — «ура». Перерыв занятий законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной думе вообще, а мне, в частности, оставалось только попытаться взять движение в свои руки и стать во главе, для того чтобы избежать такой анархии, при таком расслоении, которое грозило бы гибелью государству. К сожалению, мне это далеко не удалось; народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно; войска окончательно деморализованы: не только не слушаются, но убивают своих офицеров; ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов; вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях; считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами — недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы с этим можно было справиться.

— Ваши сообщения, Михаил Владимирович, действительно рисуют обстановку