Читать книгу - "Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко"

— Не меня должны вы благодарить, — возразил он, — но Бога. При всем моем желании для вас сделать то, что сделано, я без его всемогущей помощи мог бы встретить не преодолимые к тому препятствия.

Потом, положив мне руку на плечо, он продолжал:

— Он, святою своею милостью, указал мне средства, как переменить ваше состояние. Служите человечеству в его духе. Будьте распространителем между людьми его святой истины, тогда вы возблагодарите его достойным образом, тогда он взыщет вас новыми благодеяниями. Никогда не забывайте, что мудрость земная, все человеческие познания — ничто, если они заимствованы не от единого света истины вечной и непреложной. При сем только свете видим мы вещи ясно и чисто и можем идти безопасно на всяком пути жизни и ко всякой цели. Но что вы теперь намерены делать с собою?

— Хочу остаться, — отвечал я, — на некоторое время при попечителе здешнего университета, Бороздине, который предлагает мне при себе место секретаря.

— Хорошо! Однако желательно было бы, чтобы вы поставили главным предметом своим просвещение и чтобы деятельность ваша вся сосредоточилась в кругу его.

Он еще довольно долго говорил со мною очень благосклонно и в таком же духе, как начал. В заключение, смотря на меня пристально и с нежною заботливостью, он еще сказал:

— Очень рад, что вижу тебя на том пути, на котором желал видеть! Ты теперь и в лице переменился, то есть стал гораздо лучше и свежее.

Наконец я ему откланялся и ушел от него, глубоко растроганный.

26 февраля 1828 года

Был на репетиции в Музыкальной академии. На меня произвела сильное впечатление «Фантазия» Бетховена, превосходно разыгранная оркестром. В ней невинность поет про свою жизнь, исполненную высокой простоты и тихого, чистого счастья: эти сладостные звуки точно вызывают перед нами дни золотого века. Какая нежность в этом соло флажолета под аккомпанемент фортепиано или в сем адажио скрипок! Сколько милого и трогательного в ходе дискантов, который довершает очарование, сливаясь с звука-ми мастерски управляемого оркестра.

Я уехал домой, не слушая других пьес: мне хотелось в целости унести впечатление, полученное от божественной «Фантазии».

4 марта 1828 года

Опять на репетиции в так называемой нарышкинской музыкальной академии, которая учредилась почти в одно время с львовскою. Последнюю составляют отличнейшие по талантам аматеры столицы, без разбора их положения в свете. Первая состоит из блестящей знати или так называемого «бонжанра». В ней принимают также участие артисты, тогда как в львовскую академию они не допускаются даже в качестве слушателей во время концертов. Естественно, эти два музыкальные учреждения соперничают между собой. Львовская академия берет перевес талантами своих членов, особенно самих господ Львовых. Немало блеска сообщают ей также придворные певчие, которыми управляет старик Львов.

Академия нарышкинская называется так потому, что дает свои концерты в великолепной зале обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина. Ее отличительные черты: знатность членов, блестящее освещение, многочисленный оркестр и роскошное угощение, которое совсем отсутствует в первой академии.

Но и в нарышкинской есть несколько хороших певцов, например, господин Пашков, отличный тенорист, девицы Медянские и т. д.

Мы отправились на репетицию с камер-юнкером Штеричем, заехав первоначально к портному, которому я заказал себе сделать новое платье к празднику, ибо по обстоятельствам я должен теперь щеголять в кургузом фраке, цветном жилете и белом галстуке с циммермановскою шляпою в руках.

Зала академии поразила меня размерами и великолепием: везде мрамор и позолота. Оркестр уже гремел, когда мы вошли: играли какую-то увертюру. Впереди других музыкантов стоял небольшой толстячок: он весь трясся, подпрыгивал, размахивал руками и по временам пронзительно вскрикивал: «Пиано». Это известный К. А. Кавос, дирижирующий в здешней академии оркестром.

Вышли две сестры Медянские, прекрасные как ангелы, и ангельскими голосами запели арию, которая, как тогда «Фантазия» Бетховена, унесла меня в светлый, идеальный мир. Голоса у этих прелестных созданий чистые, нежные, проникающие прямо в душу. Слушая их, я понял, как Улисс мог забыть все, забыть самого себя, упоенный звуками песен сирены.

Насладившись пением, мы со Штеричем пошли осматривать комнаты Нарышкина. Какое богатство, какая роскошь и сколько во всем вкуса и изящества! Зеркала, вазы; картины, бронза, бархат и штоф расположены самыми живописными группами и узорами. По маленькой, обитой роскошными коврами лестнице мы сошли в баню: в ней пристало купаться грациям. У стены обитый штофом диван, или, вернее, широкое ложе, вдоль стен зеркала.

На обратном пути в залу музыки мы встретили самого хозяина, который очень вежливо нам ответил на наш поклон. Его седая голова на фоне богатых занавесей с розовыми фигурами — вся эта блистательная пышность и вид старости, которая уже, очевидно, у порога могилы, внезапно омрачили для меня всю картину: мне невольно пришла в голову мысль, что все это не больше как пыль, и, может быть, в самом близком будущем…

Между тем в зале пели итальянскую арию: ее исполнял неаполитанский посланник, граф Лудольф. И голос, и фигура почтенного лысого графа вызвали во мне далеко не поэтическое представление о козле.

Затем было исполнено оркестром и спето разными лицами и хором еще несколько пьес, и все кончилось в пять часов.

11 марта 1828 года

Сегодня состоялся у Нарышкина тот концерт, на репетиции которого я на днях присутствовал. Я приехал ровно в шесть часов. Несколько дам уже расхаживали по богато убранным комнатам. В первой из них стояли, выстроясь в два ряда, лакеи и арапы в блестящих ливреях. Мало-помалу комнаты наполнялись знатью Петербурга. Здесь были графы, князья, первые чины двора и правительственные лица с супругами и дочерьми. Они рассыпались по комнатам и жужжали, как рои пчел. Надо было осторожно двигаться в толпе, чтобы не толкнуть какую-нибудь статс-даму или красавицу. Последних было немало — по крайней мере многие казались такими под блеском огней и своих роскошных нарядов. И надо отдать справедливость светским дамам высшего круга: их внешнее воспитание так утонченно, что весьма успешно скрывает недостаток в них внутреннего содержания. Если они в сущности не больше чем куклы, то все же прелестные куклы, которые весьма ловко и непринужденно движутся и говорят по твердо заученным правилам искусства. Наряды их пристойны и красивы, за исключением чепцов замужних женщин, которые имеют вид мешка, горизонтально растянутого поверх головы.

Я, между прочим, видел здесь одну из первых красавиц столицы, графиню Соллогуб: она поистине очаровательна.

Часа полтора уже ходил я по комнатам, любуясь и наблюдая, а зала концерта