Читать книгу - "Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман"

Без сомнения, нашей маленькой семье повезло, мы спаслись, как и те, кого удалось предупредить моему отцу. Он был удручен тем, что не смог предупредить больше людей. Однако с этого момента мой отец был не в силах остановить неумолимое продвижение нацистов к окончательной ликвидации гетто.

Мы с мамой продолжали нашу повседневную рутину сортировки, укладки и упаковки одежды в Sammlungstelle. Теперь к грудам добавились вещи жертв «палестинского» проекта.

Однообразие было нарушено ранним мартовским утром, когда нас разбудили знакомые крики, наполнявшие всех ужасом:

— Alle Juden, raus[8].

Нам было приказано выстроиться вдоль Пекарской, одной из четырех улиц Блока. Перед нами поставили корзину, и офицер гестапо резко обратился к нам. Корзина должна была быть немедленно наполнена украшениями и любыми другими ценностями, которые у нас еще оставались. И это была не просьба.

Можно было рукой ощутить плотность тревоги, повисшей в воздухе, прокатившейся над толпой. Немцы знали, что люди неохотно отдают имущество, которое может пригодиться в будущем, в ситуации обмена на еду или саму жизнь.

Внезапно солдаты наугад вытащили из строя четырех человек и расстреляли их. Это возымело желаемый эффект. По команде немцев оставшиеся евреи вернулись в свои дома и вытащили из своих тайников все небольшие оставшиеся ценности. Корзина вскоре наполнилась. Конечно, люди ценили жизнь выше материальных благ. Но и потеря денег, драгоценностей, золота или серебра уничтожила последнюю надежду. Она исключала возможность выкупить путь к безопасности всякий раз, когда снова рядом появится призрак внезапной смерти. Облако отчаяния, нависшее над Блоком, потемнело.

Настроение лишь немного улучшилось к тому времени, когда несколько недель спустя наступил Пурим. Традиционно Пурим, один из самых радостных праздников в еврейском календаре, посвящен выживанию евреев в V веке до нашей эры, когда персидские правители намеревались уничтожить их. Некоторые описывают Пурим как Еврейский эквивалент карнавала, когда иудеи восхваляют семейные ценности, единство, объединение и победу над невзгодами. На том этапе немецкой оккупации — три с половиной года после ее начала и особенно после предыдущих шести месяцев — идея победы над нашими угнетателями казалась чем-то из области фантастики. Тем не менее праздник придал нам столь необходимые силы. Мой отец пишет: «20 марта 1943 года. Сегодня канун Пурима, теплый, солнечный день. Даже работа по сбору и сортировке еврейского имущества протекает с более легким сердцем. Немного „праздничного настроения“, — продолжает он, — добавилось после традиционного чтения священного свитка Эстер (еврейки, которая стала царицей Персии и прославляется в иудаизме как героиня)». В свитке рассказывается о том, как заговор с целью уничтожения евреев (задуманный Аманом, визирем или высокопоставленным чиновником персидского двора) был сорван Эстер вместе с одним из ее двоюродных братьев. «Что бы ни происходило, в тот вечер все было бы забыто», — пишет мой отец. — «Выжившие в гетто собрались вместе, немного покушали, выпили бокал или два, может быть, даже спели, и, возможно, на час или около того бремя их трагедии полегчало».

Однако в пять часов вечера к воротам гетто подъехал грузовик, и немецкий полицейский крикнул:

— Aufmachen ihr dreckige Juden-schwein[9].

Мейстер Пихлер вошел в гетто и вручил еврейским полицейским список имен. Он сказал им, что все, кто значится в списке, должны немедленно собраться, так как их отправляют в трудовой лагерь. Самым важным человеком в списке был доктор Эфраим Мордкович, настоящий герой гетто, который во время оккупации творил чудеса. Несмотря на нехватку медикаментов и гибель стольких коллег, он неустанно работал, исцелял больных и облегчал страдания своих собратьев-евреев, особенно во время эпидемии тифа.

Доктор Мордкович, согласно приказу, прибыл на сборный пункт со своей девятилетней дочерью Кристой, которая одной рукой цеплялась за него, а в другой сжимала сверток с вещами. Он повернулся к начальнику полиции Хансу Пихлеру и спросил его, куда они направляются. У меня кровь застыла в жилах, когда я прочитала описание этой сцены словами отца в книге Изкор: «Пихлер саркастически выпалил: „Вас отправляют в место отдыха“. Маленькая Криста со слезами на глазах спрашивает: „А почему нас отправляют именно сегодня? — в тот вечер она пригласила своих друзей [праздновать Пурим]. — Может быть, мы могли бы отложить наше путешествие на завтра?“ Пихлер положил руку ей на голову, и она почувствовала, что это рука убийцы, и, вырвавшись из его рук, со слезами на глазах прильнула к отцу. Тем временем прибыли все, кто был в списке, и их вместе с багажом погрузили в машину. Двадцать одного человека».

Среди них были оставшиеся в гетто врачи, пациенты импровизированной больницы, несколько еврейских надзирателей и последние выжившие представители интеллигенции Томашув-Мазовецки. «Процессия направилась к кладбищу. Подгоняемые прикладами, жертвы выпрыгнули из грузовика, который остановился рядом с огромной свежей ямой (втайне от евреев ее заранее вырыли поляки). Пихлер сразу же приказал несчастным евреям раздеться. Затем по кладбищу разнеслись ужасные крики. Две женщины, Язда Рейгродска и ее сестра, отказались, а одна из них даже начала драться с убийцами. В какой-то момент обе женщины с криками побежали к забору. Криста расплакалась и тоже бросилась к забору. Именно тогда появился Иоганн Кропфич, печально известный австрийский палач, убивший множество детей. Именно Кропфич, известный своей садистской привычкой стрелять в головы маленьких детей, всадил пулю в голову маленькой Кристе, прервав ее плач. Другие мясники начали стрелять в евреев, стоявших на краю могилы».

Пихлер и два других нациста побежали за двумя сестрами, открыли огонь из пистолетов и убили их. Мой отец был свидетелем реакции немцев: Die verfluchten Hunde haben die Kleider verseucht[10].

«Польские рабочие засыпали могилы», — вспоминает мой отец. — «Впоследствии говорили, что земля на могилах продолжала вздыматься в течение некоторого времени после убийств».

Я — одна из последних живых ниточек памяти, которая еще может рассказать миру о докторе Мордковиче и его дочери Кристе, которая была всего на пять лет старше меня, и еще о девятнадцати евреях, убитых в тот день. Всего через несколько часов после того как некоторые из них были похоронены заживо, карабкались в предсмертных судорогах на поверхность, мы с мамой уже, как обычно, разбирали их одежду на сортировочном пункте. Среди прочих вещей оказались два окровавленных платья, испачканных грязью, с того самого еврейского кладбища. Мы узнали их.

Эта резня вошла в историю Томашув-Мазовецки как нацистская Пурим-акция. Она стала напоминанием, в дополнение к предыдущим, о произвольном характере немецкой оккупации. В течение нескольких недель жизнь следовала монотонной рутине, затем прерывалась очередным приступом садистского насилия. Напряженность