Читать книгу - "Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский"

«Праздник моря, и привет». Я заволновался. Здесь я встретил молодого испанца, который работает на производстве соли, и он рассказывал мне, что французы могут быть жестокими в таких случаях, бездумно жестокими. Его долгое время держали в лагере Аржеле. Огражденное проволокой поле, люди загнаны, как овцы в загон. В холодные ночи жандармы запрещали им разводить огонь. Заключенные рыли в земле дыры и тайно жгли огонь, чтобы хоть как-то согреться. Пойманных на горячем (буквально) за нарушение запрета помещали в узкие клетки из колючей проволоки. В такой клетке осужденный не мог ни лечь, ни сесть поудобнее. Торчал там под дождем, на ветру и холоде. Французы для себя строили бараки, а молодых и сильных заключенных гнали в деревню и в городки, выстраивали в ряд на площади, и крестьяне выбирали их себе на работу. Они стояли, а французские «paysans»[88] щупали их ноги, руки, цокали или кривились — в зависимости от «товара». Обычный рынок рабов, как во времена Цезаря. Молодой испанец, студент из Барселоны, рассказывал мне это со спокойной горечью, и непохоже было, что он врет. Он иронично улыбался и сказал не без некоторого удовольствия, что «теперь они увидят, каково это, когда немцы начнут и их сажать за проволоку».

После долгого разговора с Тадзио мы решили вернуться в Париж, как только фабрика выплатит нам все «задолженности». Французы уже начали массово возвращаться. Съездим посмотрим, «как там дела», а в случае чего «возьмем твою жену в рюкзак и махнем обратно в эту так называемую свободную Францию», — закончил диспут Тадзио. Затем он начал сворачивать правильной формы «спирохету», то есть сигарету. Ему нравится это научное название.

Сеньорите он положил в чулочек 300 франков и отправил домой в Каркассон. Пусть лечится. Мы будем на море до тех пор, пока это возможно. Роберт должен написать нам, когда нужно вернуться. Тадзио только что принялся за Цезаря и кропотливо читает по слогам. Сказал, что если у него легко пойдет, «я закажу за тебя мессу с хором». Тадзио и правда похож на щегла.

27.8.1940

Вообще-то, человек всегда должен быть как белый лист бумаги, на котором есть место для всего. А на самом деле люди очень быстро становятся тетрадкой в клеточку или в линейку или вообще бухгалтерской книгой. Пишут о себе, только чтобы «лучше» выглядеть.

Часто мне кажется, что так называемый здравый смысл является наиболее обманчивым уголком человеческой души. Рассадник бактерий самого пагубного лицемерия. Очень часто.

Вера во что-то — не что иное, как подпорка, поддерживающая хромые мысли. Расставание с тем, кто нравится или кого любишь, часто потому так печально и сложно, что это расставание с самим собой.

Почему в качестве примера культуры народа всегда (как правило) приводится та культура, в период существования которой этот народ распался? Неправда, что культуры распадаются под воздействием ударов извне. Они сначала сами распадаются. Удар извне — всего лишь удар варварского «sica»[89].

Культура и цивилизация нашего времени напоминают мне сумасшедшего, который изрезал на кусочки кучу старых газет, написал «миллион долларов» на каждом из них, сложил все в кошелек и сказал с большой уверенностью в себе: я богат.

*

Я сидел на песке, ел маринованные оливки с хлебом. Обжирался нечеловечески. Оливки приведут меня к банкротству. Тадзио вертелся около меня и собирал ракушки «для Яночки{36}». Некоторые просто прекрасны. Подбегал ко мне и показывал самые красивые из них. Внезапно рядом с ним возник маленький мальчик и стал с любопытством заглядывать в его банку. Тадзио с гордостью показывает ему все ракушки, высыпает на песок, говорит «жоли»[90], но малыша они не радуют. Наконец мальчик махнул рукой с презрением, посмотрел на Тадзио как на ребенка и сказал сухо: C’est pas bon pour manger[91]. После чего, смеясь, начал кружиться на пятке. Тадеуш понял, побледнел, потом вдруг покраснел, он искал французские слова, бормотал и в конце концов разразился по-польски: «Ах ты, улиткожор, мелкий винохлеб, недоделанная малолетка французская — „па бон пур манже“ — аппендикс; если нельзя жрать, то это уже для тебя ничто, шантрапа ты, кыш отсюда, раз не понимаешь, что красиво, не то я тебя, голодранец, не то я…» Мальчишка в ужасе сбежал, я давился от смеха, а разволновавшийся Тадзио посмотрел на меня и закончил свое «попурри»: «Ну скажи, разве эти оборванцы могут хоть кем-нибудь стать, если они с детства только о жратве думают? Ну скажи…»

Пнул банку в море, лег рядом со мной и уставился вдаль. Я не знал, что ему сказать. Он говорил вполголоса, как бы самому себе: «Если бы я думал только о беконе и о том, как улечься в тепленькую постель к жене, не был бы я здесь сегодня… Румыны, цыгане и французы — все одинаковые».

— Тадеуш, — начал я, — ты должен, однако, учитывать, что… — я говорил, может, час, может, больше. Карл Великий, Орлеанская дева (он читал о ней), Людовик XIV, Декарт, революция, Наполеон, XIX век — это век, о котором можно было бы говорить все двадцать веков, такой он был большой и плодовитый, Великая война…

Тадеуш слушал внимательно, пересыпая песок из горсти в горсть. Через некоторое время в ладонях не оставалось ничего. А я говорил, наблюдая за этой игрой… В конце концов Тадзио перебил меня: «Хорошо, но ты постоянно говоришь „было“, „были“, Наполеон, Орлеанская дева. Какое мне до них дело? Я знаю то, что есть: шлюха, мой дорогой король, а никакая не дева!»

28.8.1940

Дни плывут, как сон (естественно). Мы с Тадзио купили в Нарбонне крохотные шахматы и по вечерам, переодевшись в белые шорты, ходим в кафе на канале и играем, потягивая белое вино со льдом. Сегодня с нами произошло очень показательное приключение. Мы сидели, как обычно, спокойно играли и пили. За столиком напротив нас сидела группа французских офицеров. Они приехали на машине поужинать. Пили в темпе и становились все более шумными. Вдруг один из них встал и петушиным шагом подошел ко мне.

— Вы меня знаете? — спрашивает он.

— Не имею чести… а в чем дело?

— Я спрашиваю, вы меня знаете? Eh bien, répondez![92] — и повышает голос. Кричит.

Тадзио сжался и спросил вполголоса:

— Как, отец, лупить?

— Нет, пока нет. — Тадеуш выпрямился.

Офицер крикнул:

— Alors[93], вы меня знаете?

Абсолютно спокойным и тихим голосом я ответил:

— Не имею чести, в чем дело?

— В том, что вы как-то странно улыбались, глядя на нас. Вы немец? Или