Читать книгу - "Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация - Мария Юрьевна Данилевская"

«Один из наших водевилистов готовит водевиль, который должен произвесть большой эффект на сцене. Сюжет заимствован из замысловатого типа И. И. Панаева “Русский фельетонист”. Главное лицо пиесы чрезвычайно оригинально и хорошо очерчено. Это литературный скоморох, искатель приключений и доходов. Он перебегает от хозяина к хозяину, из журнала в журнал, в каждом меняет мнения, хвалит в одном тех, кого бранил в другом, и наоборот. <…> Он всеми силами таращится в люди. Кумир его – деньги. <…> Где у него не хватает силы к честному литературному бою, там он прибегает к клеветам, к намекам. За деньги пишет он статьи на кого угодно. <…> Наконец, герой водевиля попадает в компанию на акциях и в этой компании, между аферистами, вроде Присыпочки, торжествует, но во время дележа дивиденда приятели его обсчитывают и выгоняют» (XII-1, 9-10, 383).

В очерке И. И. Панаева, опубликованном в № 3 «Отечественных записок» за 1841 г., одним из прототипов героя был В. С. Межевич. Присыпочка – персонаж знаменитого водевиля Ф. А. Кони «Петербургские квартиры», в котором изображен Ф. В. Булгарин, в чьем издании печатался Межевич. В заметке Некрасова легко прочитывается и единство позиции в отношении ситуации в литературе и журналистике, и дань уважения к произведениям более опытных коллег по «своим» изданиям, и достаточно хлесткий ответ Межевичу, который в своей якобы хвалебной рецензии задел достоинство Ф. А. Кони. В известном смысле, в заметке анонимный фельетонист солидаризировался с названными им авторами во мнении о Межевиче, выказывая корпоративное единство.

Подлинное положение дел Некрасова на тот момент действительно несколько двойственно. Оно охарактеризовано им в письме к Кони:

«Не имея ничего верного, я метался из стороны в сторону, притом еще… Вы на меня смотрели как на работника, и я служил Вам как работник…» (XIV-1: 40).

Кони по-отечески, по-учительски принимал участие в Некрасове, о чем также сказано в письме поэта. Но в отношении трудоустройства Некрасов еще не имел твердой надежды стать его постоянным сотрудником. В письменном объяснении от 16 августа и 25 ноября Некрасов так описывает свое сотрудничество у Кони:

«В постоянные сотрудники я Вам не гожусь, а могу писать, когда вздумается, т. е., другими словами, отношения мои с Вашей газетой могут быть только такие, как и со всеми другими журналами; написав что-нибудь, я могу посылать в который мне угодно журнал, пожалуй и в “Л<итературную> г<азету>”» (XIV-1: 40).

В монографии Б. В. Мельгунова, напротив, говорится, что в 1841 г. Некрасов был в «Пантеоне» «ближайшим помощником редактора журнала»[273]; листаж его сочинений для печати в журнале определялся договором (XIV-1: 37). Но «по объему реальное участие Некрасова в “Литературной газете” 1841 года было гораздо более значительным, чем в “Пантеоне”»[274]. Таким образом, фактически Некрасов был деятельным сотрудником изданий Кони. При этом он оценивал свое положение в газете как непостоянное и до известной степени необязательное для Кони, что его беспокоило.

Отметим еще, что всего лишь через полтора года в книге Л. В. Бранта «Жизнь, как она есть» будет дана оценка ума и деятельности Кони и Некрасова и их отношений:

«Один из таких газетчиков – облизанный франтик, середнего роста, с глупенькою рожицей, которую хочет облагородить очками, не подозревая, что они так же идут к нему, как к корове седло, как пастуху тога. <…> Он так мелок, ничтожен, просто сказать – глуп, что не стоит даже осуждения. Некоторые из его собратий и сотрудников несколько поумнее его; но тем хуже для них, потому что умишко, направляемый во вред себе и другим, умишко полуобразованный, вертящийся около того, чего сам порядочно не понимает, ниже и несноснее невинной природной глупости»[275].

И хотя романы Бранта и личность их сочинителя были оценены современниками как графоманство не вполне адекватного человека, цитируемый фрагмент – описание «парижского» литературного вечера – был рассчитан на узнавание, и расчет оправдался[276]. Самая злая и гротескная карикатура преувеличивает реальные черты; кстати, об этом печатно напомнил читателю Белинский в статье, посвященной «Петербургским вершинам» Я. П. Буткова[277]: «Сама карикатура есть только преувеличение истины в смешном виде» (Белинский. IX: 356).

Следовательно, можно сделать вывод, что, пусть несколько позже анализируемого конфликта, с искажениями и преувеличениями, Брант отразил некоторые суждения, бывшие на слуху в литературных кругах, и в частности, суждение, что Некрасов умнее Кони.

Применительно к анализируемому эпизоду, речь идет не о том, насколько этот пассаж неэтичен (это самоочевидно), и не о том, насколько справедливой была оценка ума в этом сравнении Некрасова с человеком старше, образованнее и опытнее его. Речь о том, что эти суждения – даже на уровне слухов и сплетен – тоже часть литературной репутации Некрасова[278]. И, пусть в менее определенной и менее резкой форме, такая репутация и такая оценка ситуации, может быть, отчасти существовали уже в момент конфликта в 1841 г. и точно существовали позднее, а развитие любого конфликта имеет в виду возможную перспективу. Эта оценка, и тем более породившая ее причина, – так же, как лидерский склад характера Некрасова и его укрепляющаяся репутация, – противоречили статусным отношениям «работодатель – работник» и «учитель – ученик».

Некрасов, искавший возможность упрочить свое положение, возможно, заявил об успехах своих литературных трудов чрезмерно, с точки зрения редактора на «работника», – и тем более чрезмерно, с точки зрения «воспитателя» на «воспитанника». Спровоцированный авторецензиями Некрасова, Межевич заявил о его роли и значении, «передернув», преувеличив их до гротеска, выставив действительно полезного молодого сотрудника фактически хозяином положения, самовольно и безнаказанно заявляющим об этом в изданиях Кони, а себя – человеком, произнесшим вслух нечто очевидное. Его похвала неудачливому дебютанту-поэту, который в драматургии и журнальном деле «с первого шага далеко» превзошел своего учителя и работодателя, косвенно выражает пренебрежение к Кони и к уровню редактируемых им изданий, а чтобы увериться в своей правоте, Межевич завуалированно предлагает читателю обратиться к «Пантеону» и «Литературной газете».

Высказанное Кони и Белинским требование, чтобы Некрасов напечатал опровержение, лишь внешне сводилось к вопросу тайны псевдонима. В ответном открытом письме Некрасова «В редакцию “Литературной газеты”» (XIII-2: 6–7), написанном после многословных печатных объяснений Межевича с «Отечественными записками»[279], мы наблюдаем коррекцию с преуменьшением.

Опуская полемическую сторону открытого письма, адресованного Кони, рассмотрим автопортрет Некрасова, подписавшегося своим именем:

«Я <…> имею честь быть вашим сотрудником <…> Похвалы г. Л. Л. все то же, что