Читать книгу - "Пацанская любовь - Мелания Соболева"

истории — изначально добрый и внимательный — вдруг начинает проповедовать миф о Козлотуре, подавляя живую душу ребенка.

— Это повесть о том, — продолжала я, — как идея может быть опаснее пули. Когда взрослый человек, учитель, вместо того чтобы думать, начинает верить в силу, в культ, и ребенок, ищущий смысл, сталкивается не с истиной, а с чужой одержимостью.

И в этот момент он сказал.

— Ну то есть… — протянул Леша, лениво, будто жевал это внутри весь урок, — …если училка начнет втирать чушь — типа, про силу, про порядок, про смысл, которого нет, — это опасно?

Класс напрягся. Кто-то фыркнул. Кто-то опустил глаза. Я встретилась с его взглядом — впервые за все занятие. Там было слишком много. Вопрос был не про Искандера. И не про Сандро.

— Уроки — это не про втирание, Алексей, — сказала я спокойно. — Это… возможность думать. Искандер пишет о тонкой грани между воспитанием и насилием. Когда идея становится доминирующей, даже учитель может стать Козлотуром. Но…

— А если наоборот? — перебил он, все так же не отводя взгляда. — Если не училка начинает втирать, а ученик… вдруг че-то чувствует. Это тоже типа идея? Тоже опасно?

Я замолчала. Внутри как будто все сдавило. Ребята напряглись, начали перешептываться. Я держала взгляд. Он сидел с этой своей наглой ухмылкой, но в глазах было не издевательство. Там была тишина. И какая-то откровенность, от которой хотелось сбежать. Или броситься навстречу.

— Ты сейчас про повесть или про что-то другое? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— А вы как думаете?

— Я думаю, что разговоры не по теме — недопустимы в рамках урока.

— А если тема — это как раз оно?

— Алексей. — Я сделала шаг вперед. — В "Созвездии Козлотура" главный конфликт — между взрослым, который навязывает свое, и ребенком, который ищет истину. Но в реальной жизни не все романтично. Иногда чувства — это не истина, а попытка сбежать от пустоты.

— А если не сбежать? — спокойно, почти шепотом, — а выбрать?

Я хотела остановить это. Хотела. Но никто в классе уже не слушал «Созвездие Козлотура». Все слушали нас. И я вдруг поняла, что вот оно. Граница. Между словом и чувством. Между текстом и жизнью. Между тем, что можно, и тем, что уже случилось. Без разрешения. Без права на откат.

— Алексей. Вернемся к теме. Как вы думаете, почему Сандро не верит в Козлотура?

Он долго молчал. Потом усмехнулся.

— Потому что Сандро, в отличие от всех, хотел чувствовать, а не подчиняться.

И я поняла — он сказал это не про Искандера. И не про повесть. Про себя. Про меня. Про нас.

Звонок прозвенел слишком резко, будто кто-то хлестнул кнутом по воздуху. Все зашевелились одновременно — с громом, стуком, перешептыванием. Как будто вырвались на свободу после долгого напряжения. Ручки захлопнулись, рюкзаки защелкнулись, стулья со скрипом поехали назад. Я не видела лиц — все было в тумане. Голова гудела, руки вцепились в стол, как будто если я отпущу — упаду. Я не знала, слышали ли они, поняли ли, что между строк, что за вопросами, что за ухмылками. Хотелось верить, что нет. Хотелось обмануть себя. Но не получалось.

Они выбегали быстро. Один за другим. Кто-то пожелал «до свидания», кто-то пробурчал, кто-то уже ржал в коридоре, отыгрывая то, что случилось. Но он не торопился. Леша вышел последним. Тихо, почти неслышно. Подошел ближе к столу, чем нужно было. Бросил мимолетный взгляд на доску, потом — на меня. Долго. Без слов. В этих глазах не было подростка. Там был мужчина. Ровный, спокойный, с внутренним огнем. Такой, от которого сжимаются пальцы и хочется отвернуться. Но не можешь.

— А Сандро, — сказал он почти шепотом, — он ведь тоже не хотел молчать. Просто знал, что если скажет, все изменится. Навсегда.

Он подмигнул. Нагло, дерзко. Не вульгарно — хуже. Уверенно. Как человек, который не боится быть понятым неправильно, потому что знает — его уже поняли правильно.

И ушел. Спокойно. Ровно. Даже не обернулся. А я стояла, слушая, как стихает его шаг в коридоре, и чувствовала, как под тонкой тканью блузки сердце бьется не в ритме. Не по правилам. Не в такт жизни, к которой я привыкла. И, может, впервые за долгое время, мне стало страшно. Настояще. До мурашек. Потому что кто-то назвал мою правду вслух — и остался жив.

Я закрыла за собой дверь кабинета, и только тогда позволила себе выдохнуть — не тот, нормальный, человеческий, а такой, будто на мне стояли целый урок, ногой на горле. Пальцы все еще дрожали, будто я держала что-то хрупкое, ледяное, и не могла отпустить, потому что если отпущу — оно разобьется, а вместе с ним и я. Каблуки тихо постукивали по линолеуму коридора, но казалось, что шаги гремят как выстрелы. В ушах все еще звенел его голос. Его взгляд. Его проклятая ухмылка. Эти полуслова. Полутон. Полуад.

Когда я вошла в учительскую, там пахло старой бумагой, мятой тканью, растворимым кофе и чем-то таким… заземляющим. Как будто мир не сошел с ума. Как будто все в порядке. Как будто я — просто молодая учительница после обычного урока, а не женщина, у которой в глазах горел школьник, смотревший на нее так, будто раздевал с души, а не с тела.

— Катя, — раздалось за спиной. Я обернулась резко, будто поймали. Лена стояла, держа в руках сумку и термос, волосы в легком беспорядке, теплая куртка накинута на плечи, глаза прищурены — внимательно, но без допроса. Просто с участием.

— Привет… — ответила я, голос был слишком тихим, чтобы притворяться бодрой.

Она подошла ближе, заглянула в лицо, чуть наклонившись.

— Ты выглядишь, как будто сейчас просто возьмешь и ляжешь на пол. Все нормально?

— Да. Просто… день тяжелый.

— Мм, — протянула она, не веря ни на секунду. — Пошли ко мне. Домой. У меня мама с ребенком, их не будет до вечера. Я сварила суп и купила какой-то дорогущий чай, который теперь без повода не распечатаю. Плюс я ужасно не хочу есть одна.

Я замерла. Несколько секунд просто смотрела на нее. И в голове вдруг появилось что-то совершенно иррациональное: я не могу отказать. Не потому что неудобно. Потому что если я сейчас не выйду из этих стен — я задохнусь. Меня расплющит, как банку от сгущенки в мусорке. Я сгнию здесь, среди досок, криков, взглядов.

— Можно? — только и спросила я.

— Да ты что, конечно. Пошли. У меня, кстати, есть лимонный пирог, но он странный