Читать книгу - "Очерки становления свободы - Джон Актон"

вспять, и это попятное движение различными косвенными путями привело к тому, что около 1770 года состояние дел было едва ли многим лучше того, ради окончательного избавления от которого была задумана революция. Казалось, что Европа неспособна стать родиной свободных государств. Именно из Америки пришло к нам ясное сознание того, что каждый человек должен прежде всего заниматься своим делом – и что народ ответственен перед небом за действия своего государства. Эта мысль, заключенная в латинских фолиантах, десятилетиями вынашивавшаяся в сердцах одиноких мыслителей, в итоге обрела свое имя – права человека – и вырвалась на свет, который ей предназначено было покорить и преобразовать. Исходя из буквы закона, трудно указать, откуда британская законодательная власть взяла, что она имеет конституционное право взимать налоги с колоний. Но общие предпосылки были в громадной степени на стороне власти, да и в целом мир, разумеется, полагал, что не воля подданного, а воля правителя является верховной. Очень немногие мыслители осмеливались допустить, что в крайних обстоятельствах подданные вправе оказать сопротивление законной власти. Но вот американские колонисты, которые пересекли океан не в погоне за выгодой, но из нежелания жить под властью законов, приемлемых для прочих англичан, оказались настолько чувствительны даже к внешней стороне дела, что, например, у пуритан Коннектикута [Синие законы] запрещали мужчине, идущему в церковь, находиться при этом ближе чем в десяти футах от своей жены. Налогообложение, о котором шла речь, составляло всего 12 тысяч фунтов стерлингов в год, то есть было вполне посильным. Но те же самые причины, по которым Эдуарду I и его совету не было позволено взимать налоги с Англии, говорили, что Георг III и его парламент не должны взимать налогов с Америки. В споре был затронут принцип, именно: право воздействия на правительство. Более того, в нем присутствовала уверенность в том, что парламент, составившийся в результате смехотворных выборов, не имеет законных прав над вовсе не представленной в нем страной, – поэтому английскому народу и было предложено отказаться от своих притязаний. Наш лучший политический деятель видел, что, каков бы ни был закон, под угрозой оказались права народа. В своих речах, запомнившихся более всех речей, когда-либо произнесенных в парламенте, Чатэм призывал Америку к твердости. Лорд Кэмден, бывший лорд-канцлер, сказал: «Налогообложение неразрывно связано с представительством. Это – божественное установление. Никакой британский парламент не может отделить одно от другого».

Используя элементы этого кризиса, Бёрк построил благороднейшую на свете философию. «Я не знаю пути, – сказал он, – который позволил бы возвести обвинение на целый народ. Естественные права человечества священны, и если установлено, что некоторая общественная мера оказывает на них вредное влияние, такое препятствие означает приговор этой мере даже и в том случае, если ни одна хартия не может быть ей противопоставлена. Повелевать должен лишь суверенный разум, стоящий над всяким законодательством и над любой администрацией». Так ровно сто лет назад были, наконец, сломлены молчаливый оппортунизм и политическая нерешительность европейской государственности и утвердился принцип, согласно которому страна никогда не должна оставлять свою судьбу в руках власти, которую она не в силах контролировать. Американцы положили этот принцип в основание своего нового государства. Они сделали нечто большее: подчинив все формы гражданской власти воле народа, они окружили волю народа ограничениями, которых не допустила бы британская законодательная власть. Во время французской революции пример Англии, так долго остававшийся образцовым, в какой-то момент оказался не в состоянии соперничать с влиянием страны, институты которой столь мудро и основательно защищали свободу даже от опасности со стороны демократии. Став королем, Луи-Филипп заверил старого республиканца Лафайета, что не знает лучшей формы правления, чем республика, – и что он убедился в этом на собственном опыте, побывав в Соединенных Штатах. Это было около пятидесяти пяти лет тому назад, во время президентства Монро, до сих пор называемого «эпохой добрых чувств», когда большинство оставшихся от Стюартов несообразностей было уже преобразовано, а поводы для новых раздоров в обществе еще не заявили о себе. Причина несчастий Старого Света – народное невежество, нищета, разительный контраст между положением богатых и бедных, религиозные распри, общественные долги, постоянные армии и войны, – все это здесь было почти неизвестно. Ни в один век и ни в одной стране сопровождающие рост свободных обществ трудности не разрешались столь успешно, – и успех этот не получил развития в последующие эпохи.

Но я уже исчерпал мое время, так практически и не добравшись до начала поставленной перед собою задачи. В те эпохи, о которых я говорил, история свободы была историей того, чего нет. Однако со времени Декларации независимости, точнее говоря, со времени, когда лишившиеся короля испанцы устроили для себя новое правительство, те две единственные известные формы государственности, которые обеспечивают свободу, – республиканская и конституционно-монархическая – установились во множестве стран мира. Было бы интересно проследить реакцию Америки на монархии, достигшие такой же, как она, независимости; посмотреть, как внезапный подъем политической экономии внушает идею приложения научных методов к искусству управления; как Людовик XVI, признав, что деспотизм бесполезен и не годится даже на то, чтобы сделать людей счастливыми против их воли, призвал народ осуществить оказавшееся непосильным для короля, тем самым отдавая свой скипетр среднему классу, в то время как мыслящие французы, с содроганием оглядываясь на ужасы своего исторического опыта, боролись за то, чтобы не допустить повторения прошлого, спасти своих детей от происков князя тьмы и вызволить живущих из страшных объятий мертвых, – пока благоприятнейшая возможность из когда-либо открывавшихся миру не была упущена из-за страсти к равенству, погубившей надежды на свободу.

Мне следовало бы показать вам, что то же самое намеренное отвержение нравственного кодекса, которое сглаживало пути абсолютной монархии и олигархии, свидетельствовало и о появлении у демократии притязаний на неограниченную власть, – явление, в котором один из выдающихся демократов открыто признал замысел, направленный на растление нравственного чувства людей с целью подрыва влияния религии, в то время как один знаменитый апостол просвещения и проповедник терпимости высказывал пожелания увидеть последнего короля, удавленного кишкой последнего священника[42]. Я бы постарался объяснить связь между учением Адама Смита о том, что труд есть источник всякого благосостояния, и сделанным из него выводом, что лишь производители материальных благ и составляют народ, – выводом, с помощью которого Сьейес надломил и развратил историческую Францию; показать, что данное Руссо определение общественного договора как добровольной ассоциации равных с неизбежностью и весьма коротким путем привело Марата к утверждению, будто беднейшие классы по праву самозащиты освобождены от условий контракта, который несет им только страдания и смерть; что они находятся