Читать книгу - "Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии - Эмиль Абрамович Паин"

нефти, и, особенно, как район ее транзита. Но интерес так называемого нефтяного лобби России состоял в том, чтобы не допустить в Чечне военных действий, замораживающих нефтедобычу, ее переработку и транспортировку, а главное — препятствующих чрезвычайно выгодным спекулятивным операциям с нефтью на территории республики. Однако война все равно началась, и все ее участники несли огромные убытки. Кроме того, возможности нефтяного или какого-либо иного экономического лобби диктовать свои решения высшему руководству страны, скажем России, сильно ограничены другими влиятельными группами, преследующими свои собственные интересы. Более того, даже внутри одной отрасли нефтяной и газовой промышленности различные группировки не могут договориться о единой политике[195].

О том, что влияние экономических интересов не является решающим в развитии этнических конфликтов, свидетельствует и то, что лидеры национальных движений, роль которых в возникновении и эскалации конфликтов чрезвычайно велика, насколько мне известно, ничего от этого не выиграли экономически, поскольку больше всего были заинтересованы в удовлетворении своих политических амбиций. Другое дело, что вокруг всех сторон конфликта всегда вращаются представители нелегального и откровенно криминального бизнеса и они-то действительно наживаются на конфликтах. Вместе с тем было бы большим преувеличением считать криминальный бизнес главным виновником развития конфликтов на юге СНГ. На роль «главного виновника» в развязывании подобных конфликтов не могут претендовать, как уже отмечалось, и силы, заинтересованные в продвижении нефтяных интересов, хотя не вызывает сомнений факт использования уже развившихся конфликтов и их последствий в нефтяной политике многих государств (в том числе и России). Многочисленные примеру тому проявлялись в российской политике в Прикаспийском регионе[196].

Правительства многих государств мира часто пытаются объяснить возникновение межэтнических или межконфессиональных конфликтов «происками» неких внешних сил, однако при этом редко приводят сколько-нибудь убедительные аргументы в пользу того, что некое иностранное государство стало виновником зарождения этнического или территориального конфликта. Так было неоднократно при возникновении конфликтов в зонах расселения тюрок и китайцев в Китае, исламского и индуистского населения в Индии, в полиэтничных и мультиконфессиональных регионах Балкан, Кавказа, Ближнего Востока и Центральной Азии. Меж тем причины большинства конфликтов в названых регионах мира обычно бывают хорошо объяснимы, исходя из внутренних обстоятельств жизни различных культурных групп, взаимодействующих на этих территориях. Другое дело, что государства, претендующие на лидирующую роль в рассматриваемых регионах (Китай, Индия, Россия, Турция, Иран, США и др.), учитывают и зачастую используют в своей политике фактор конфликтности на территории того или иного региона мира в целях усиления своего регионального и/или глобального влияния.

Наибольшие расхождения во мнениях аналитиков вызывает вопрос о роли России в возникновении, эскалации и урегулировании подобных конфликтов.

Эти споры вызваны прежде всего бросающейся в глаза противоречивостью ее геополитических интересов. Так, не вызывает сомнений заинтересованность России в стабилизации и смягчении политического климата на территории прилегающих к ней стран юга СНГ, хотя бы потому, что ее северокавказские республики, являющиеся самыми нестабильными в Федерации, подвержены тем же политическим болезням, что и закавказские государства, а над поволжскими республиками постоянно витает угроза заражения нестабильностью, исходящей из горячих точек Средней Азии. Вместе с тем провоцирование конфликтов и внутренних междоусобиц в духе политики «разделяй и властвуй» не раз использовалось Россией для укрепления своего влияния за полтора века ее присутствия в обоих регионах.

Хочу прояснить некоторые аспекты своей личной позиции по данному вопросу, которую не могу переложить на некое коллективное «мы», включая даже людей, которые так или иначе помогали в подготовке этой книги. Прежде всего, я рассматриваю как предельно упрощенные и неадекватные реальности суждения тех авторов, которые пытаются объяснить природу обострения территориальных споров в постсоветском пространстве исключительно «имперскими происками Кремля». Ничто, на мой взгляд, так не удалено от истины, как предположение, что внешняя политика постсоветской России планировалась и осуществляется в духе сакраментальной «теории заговоров»[197]. Непродуктивно описывать эту политику и в терминах «теории хаоса», т. е. как совокупности абсолютно спонтанных действий, не обусловленных государственными интересами. При оценке политики России в конфликтных зонах автор исходит из теории «переходного» характера такой политики, отражающей незавершенность процесса национально-государственной консолидации России, начального этапа становления новых экономических отношений и системы демократического функционирования посткоммунистических институтов государства и общества. Также находится в стадии становления и процесс геополитической самоидентификации России.

Осознание и формулирование российских интересов в сфере международной безопасности, геополитической стратегии и развития внутренних федеративных отношений происходит в борьбе различных политических сил. Поэтому политика России характеризуется причудливыми сочетаниями и чередованиями противоречивых тенденций, как по отношению к новым независимым государствам, так и к регионам самой Российской Федерации.

Обзор основных концепций развития конфликтов должен был, на наш взгляд, показать прежде всего ограниченность возможностей всех известных концепций в объяснении причин, обусловивших взрыв конфликтов в рассматриваемых регионах в 1990‐х годах. Вместе с тем, если рассматривать эти концепции по принципу их взаимной дополнительности, то в совокупности они дают некоторое представление об общей картине эскалации конфликтов в постсоветском пространстве и о сложности причин, обусловивших изучаемый феномен.

В 1990‐х годах, в первые годы существования постсоветской России, центральной проблемой национальной политики был вопрос о политическом статусе этнических территорий. Именно он породил особый тип конфликтов в межэтнических отношениях.

«Вертикальные конфликты», или «конфликты суверенизации». Это межгрупповые отношения, в рамках которых широкие массы людей определенной этнической принадлежности могут объединяться в политические движения, обычно называемые «национальными движениями», консолидируясь вокруг идеи национального самоопределения. Идея суверенизации формируется этническими элитами, приобретая затем массовую популярность.

Большую часть межэтнических конфликтов, вспыхнувших в 1990‐х годах, можно назвать «вертикальными», поскольку они были направлены как бы «снизу» (со стороны национальных движений) «вверх» — к центральным (федеральным) органам власти. Требования национальных движений преследовали своей целью изменение статуса территории проживания — от полного суверенитета до повышения уровня автономии республики, которая объявлялась «национальным достоянием» той или иной этнической общности. Все «вертикальные» конфликты так или иначе отражали процесс дезинтеграции Советского Союза, проявившейся в «параде суверенитетов» (1988–1991). Речь шла о конфликтах между союзным центром и союзными республиками, вызванных провозглашением верховенства республиканских законов над союзными. Одним из первых проявлений этого процесса стал карабахский конфликт, начавшийся в 1988 году[198]. Он открыл собой череду длительных вооруженных конфликтов (карабахский, абхазский, таджикский, югоосетинский, осетино-ингушский, приднестровский и чеченский), в которых участвовали регулярные армии и использовалось тяжелое вооружение. В процессе «парада суверенитетов» проявились вертикальные конфликты и внутри России. По уровню радикальности требований, предъявляемых российским властям национальными движениями, все конфликты суверенизации внутри России могут быть разделены на четыре типа:

— конфликты, возникшие в результате притязаний существовавших ранее национально-территориальных автономий на полный государственный суверенитет; к таковым на территории Российской Федерации