Читать книгу - "Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко"

по тому, что почти не связанный с развитием действия дед Щукарь стал одним из самых популярных героев романа, бывшего частью школьной программы и потому известного в СССР каждому, в нем можно увидеть правдивое зеркало советского «народного юмора» — это юмор сегодняшних и вчерашних крестьян.

Это грубый смех, вращающийся главным образом вокруг сюжетов, связанных с крестьянской жизнью и телесностью. Такова одна из самых знаменитых историй деда Щукаря о том, как жулик-цыган продал ему лошадь, которая поражала своей округлостью, но

не успел он добраться до Тубянского, как с лошадью стали вершиться чудеса… Случайно оглянувшись, Щукарь оторопел: за ним шла не купленная им пузатая и сытая кобылка, а худющая кляча с подтянутым брюхом и глубокими яминами возле кострецов. За каких-нибудь полчаса она похудела наполовину.

Оказывается, лошадь была надута. Эта старая история, рассказанная Щукарем как приключившаяся с ним, казалась читателям очень смешной.

Инфантильный юмор Щукаря потому и был столь популярен, что главными читателями романа в течение десятилетий были школьники. И им история о том, как Щукарь был поваром и сварил кашу с лягушкой, должна была казаться невероятно остроумной. Для усиления эффекта о ней повествуется в первом лице. Выполняя работу кашевара, Щукарь зачерпнул воды с лягушкой, а когда поднялся шум и бабы набросились на Щукаря и хотели оттаскать его за бороду, он начал рассказывать им очередную балаганную историю о том, что это не лягушка, а положенная «для вкусу» устрица:

Вустрица, русским языком вам говорю. Лягушка — мразь, а в вустрице благородная кровя! Мой родной кум при старом прижиме у самого генерала Филомонова в денщиках служил и рассказывал, что генерал их даже натощак сотнями заглатывал! Ел прямо на корню!.. Генералы одобряли, и я, может, нарошно для навару вам, дуракам, положил ее, для скусу…

Шолоховский юмор нигде не отходит от своей целевой аудитории и основан на простейших шутках. К их числу относится все, что связано со звуковой игрой. Такова знаменитая сцена с изучением Нагульновым английского языка:

Много у них слов, взятых от нас, но только они концы свои к ним поприделали. По-нашему, к примеру, «пролетариат» — и по-ихнему так же, окромя конца, и то же самое слово «революция» и «коммунизм». Они в концах какое-то шипенье произносют, вроде злобствуют на эти слова…

Щукаря Шолохов тоже заставляет взяться за английский, но комментарии колхозного буффона лишены какого-либо политического содержания и рассчитаны на «чистый смех»:

«Адаптер» означает: пустяковый человек, вообще сволочь, и больше ничего. «Акварель» — это хорошая девка, так я соображаю, а «бордюр» вовсе даже наоборот, это не что иное, как гулящая баба, «антресоли» крутить — это и есть самая твоя любовь.

Сама речь Щукаря с его постоянными прибаутками и присказками, типа «На Кудыкино поле, хворост рубить да тебя бить!», «Горшок об горшок — и без обиды врозь», его несуразные истории о том, как его рвали собаки, как щипали гуси, как случайно попался он в воде на крючок и его вытаскивали на удочке, думая, что он щука, как бугай бросил его через плетень, и т. д., вызывали всеобщий смех не столько обстоятельствами, сколько манерой повествования. Такова, например, история о борьбе Щукаря с козлом Трофимом, которая не содержит вообще ничего смешного, кроме самой нарративной манеры:

Видали, добрые люди, каков черт с рогами? — вялым расслабленным голосом спросил Щукарь, указывая на изготовившегося к бою Трофима. — Всю ночь, как есть напролет, шастался он тут по сену, ковырялся, чихал, зубами хрустел. И на один секунд не дал мне уснуть, проклятый… Это как можно при таком преследовании жить? Тут дело смертоубийством пахнет: либо я его когда-нибудь жизни решу, либо он меня саданет рогами, и поминай как звали дедушку Щукаря! Одним словом, добром у нас с этим рогатым чертом дело не кончится, быть в этом дворе покойнику…

Так говорит дед Щукарь… Однако его функция не только в том, чтобы смешить, но и в том, чтобы отвлекать читателя. Поэтому Шолохов выводит Щукаря на первый план в самые драматические моменты, связанные с коллективизацией. Такова сцена, когда дед Щукарь спасается бегством со двора зажиточного крестьянина, у которого пришли отнимать имущество, и на него набрасывается цепная собака:

Из белой шубы с треском и пылью полетели лоскуты и овчиньи клочья. Дед Щукарь вскочил, неистово брыкая кобеля ногами, пытаясь выломать из плетня кол. Он сажени две протащил на своей спине вцепившегося в воротник разъяренного цепняка, качаясь под его могучими рывками. Наконец, отчаянным усилием ему удалось выдернуть кол. Кобель с воем отскочил, успев-таки напоследок распустить дедову шубу надвое.

Эта сцена не просто отвлекает от происходящего, но, по сути, снижает его. Причем Шолохов не был щепетилен в выборе «приемов комического», используя самые примитивные и грубые из них. Например, когда в селе бьют скот, чтобы не отдавать его в колхоз (это вскоре привело к массовому голоду), Щукарь не отстает от односельчан, и кончается дело тем, что «то ли от огорчения, что окаленилась старуха, то ли от великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах».

Этот «колхозный юмор» воспроизводился в советской литературе несчетное количество раз. В особенности до появления деревенской прозы, которая изменила взгляд на колхозную действительность, лишив ее ореола комического. Но даже те, кто впоследствии открыл для себя новую искренность, в сталинское время воспроизводил эти шутки и привносил атмосферу балагана в литературу. Такой комический случай, в котором непременно фигурируют упавшие брюки, рассказывает старик Евсеич в рассказе Гавриила Троепольского «Гришка Хват» (1953):

Весной дело было. Он ведь, Гришка-то. Работает в колхозе только весной, когда сеют, да осенью, когда хлеб на токах. Ясно дело, живет так, — Евсеич сделал выразительный жест — сгреб ладонью воздух, сжал кулак и сунул в карман. — Вот как он живет, этот Гришка Хват: хвать себе, a там хоть трын-трава.

— Ну а при чем здесь порты?

— Вот и стряслось с ним. Назначили его, значит, на тракторную сеялку вторым севаком — семена засыпать, диски чистить, маркер поднимать. Никогда Гришка не упустит, чтобы не хапнуть, и тут, ясно, не утерпел: насыпал пшеницы в кулек, килограмма полтора, и привязал пояском под ватные порты, сбоку. Да… дело к вечеру было, последний ход ехали. Подъехали к табору, а