Читать книгу - "Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант"

современнику, он возвращается к древнему обычаю придумывать речи для действующих лиц своего повествования, то откровенно заявляет, что они верны лишь по существу; некоторые он указывает как подлинные; и все они эффективно используются для изложения обеих сторон спора или для раскрытия политики и дипломатии европейских государств. В совокупности эта масштабная история и блестящая «История Фиорентины» делают Гвиччардини величайшим историком XVI века. Как Наполеон стремился увидеть Гете, так и Карл V в Болонье заставлял лордов и генералов ждать в предбаннике, пока он долго беседовал с Гиччардини. «Я могу создать сотню дворян за час, — говорил он, — но я не могу создать такого историка за двадцать лет».71

Будучи человеком мира, он не слишком серьезно относился к попыткам философов поставить диагноз Вселенной. Он, должно быть, улыбался волнению, вызванному Помпонацци, если замечал его. Поскольку сверхъестественное нам непостижимо, он считал бесполезным воевать из-за соперничества философий. Несомненно, все религии основаны на предположениях и мифах, но это простительно, если они помогают поддерживать социальный порядок и моральную дисциплину. Ведь человек, по мнению Гиччардини, по природе своей самолюбив, безнравственен, беззаконен; он должен на каждом шагу сдерживаться обычаем, моралью, законом или силой; и религия обычно является наименее неприятным средством для достижения этих целей. Но когда религия становится настолько испорченной, что оказывает скорее деморализующее, чем морализующее влияние, общество оказывается в плохом положении, поскольку религиозные опоры его морального кодекса иссякли. Гвиччардини пишет в своих секретных записях:

Ни для кого не является более неприятным, чем для меня, видеть честолюбие, любостяжание и излишества священников, не только потому, что всякое нечестие ненавистно само по себе, но и потому, что… такое нечестие не должно находить места в людях, чье состояние жизни подразумевает особое отношение к Богу….. Мои отношения с несколькими папами заставляли меня желать их величия в ущерб моим собственным интересам. Если бы не это соображение, я бы любил Мартина Лютера как самого себя; не для того, чтобы освободить себя от законов, налагаемых на нас христианством… но для того, чтобы увидеть эту свору негодяев (questa caterva di scelerati) заключенной в должные рамки, чтобы они были вынуждены выбирать между жизнью без преступления и жизнью без власти».72

Тем не менее его собственная мораль вряд ли превосходила мораль священников. Его личный кодекс заключался в том, чтобы приспосабливаться к тем силам, которые в данный момент верховодили; свои общие принципы он оставил для своих книг. Там он тоже мог быть циничным, как Макиавелли:

Искренность радует и заслуживает похвалы, а плутовство вызывает порицание и ненависть; первое, однако, полезнее для других, чем для самого себя. Поэтому я должен хвалить того, чей обычный образ жизни был открытым и искренним, и кто прибегал к диссимуляции только в некоторых важных вещах; это тем лучше удается, чем больше человек сумел создать себе репутацию искреннего человека.73

Он видел шибболезы различных политических партий Флоренции: каждая группа, хотя и кричала о свободе, хотела власти.

Мне кажется очевидным, что желание доминировать над своими собратьями и утверждать свое превосходство естественно для человека, так что мало найдется людей, настолько любящих свободу, что они не воспользуются благоприятной возможностью властвовать и господствовать над ней. Присмотритесь к поведению обитателей того же города; отметьте и исследуйте их раздоры, и вы увидите, что их цель — превосходство, а не свобода. Те, кто являются передовыми гражданами, не стремятся к свободе, хотя это и звучит в их устах; на самом же деле в их сердцах — увеличение собственного господства и превосходства. Свобода для них — это простое слово, за которым скрывается их жажда превосходства во власти и почестей.74

Он презирал купеческую республику Содерини, привыкшую защищать свои свободы не оружием, а золотом. Он не верил ни в народ, ни в демократию:

Говорить о народе — значит говорить о безумцах, ибо народ — это чудовище, полное смятения и заблуждений, и его тщеславные убеждения так же далеки от истины, как Испания от Индии….. Опыт показывает, что вещи очень редко происходят в соответствии с ожиданиями множества людей…. Причина в том, что последствия… обычно зависят от воли немногих, чьи намерения и цели почти всегда отличаются от намерений и целей многих.75

Гиччардини был одним из тысяч людей в Италии эпохи Возрождения, которые не имели никакой веры; которые утратили христианскую идиллию, познали пустоту политики, не ждали утопии, не мечтали, и беспомощно сидели, пока мир войны и варварства захлестывал Италию; мрачные старики, раскрепощенные умом и разбитые надеждами, которые слишком поздно обнаружили, что когда миф умирает, свободной остается только сила.

VI. MACHIAVELLI

1. Дипломат

Остался один человек, которого трудно классифицировать: дипломат, историк, драматург, философ; самый циничный мыслитель своего времени и в то же время патриот, воспламененный благородным идеалом; человек, который потерпел неудачу во всем, за что брался, но оставил в истории более глубокий след, чем почти любой другой деятель эпохи.

Никколо Микиавелли был сыном флорентийского адвоката — человека с умеренным достатком, занимавшего незначительный пост в правительстве и владевшего небольшой сельской виллой в Сан-Кашиано в десяти милях от города. Мальчик получил обычное литературное образование, научился легко читать по-латыни, но не знал греческого. Он увлекся римской историей, увлекся Ливием и почти каждому политическому институту и событию своего времени нашел наглядный аналог в истории Рима. Он начал, но, похоже, так и не закончил изучение права. Его мало интересовало искусство эпохи Возрождения, и не проявил никакого интереса к открытию Америки; возможно, он чувствовал, что теперь просто расширился театр политики, а сюжет и персонажи остались неизменными. Его интересовала только политика, техника влияния, шахматы власти. В 1498 году, в возрасте двадцати девяти лет, он был назначен секретарем Dieci della Guerra — Совета десяти по войне — и занимал этот пост в течение четырнадцати лет.

Поначалу это была скромная работа — составление протоколов и отчетов, подведение итогов, написание писем; но он был в правительстве, он мог наблюдать за политикой Европы изнутри, он мог пытаться прогнозировать развитие событий, применяя свои знания истории. Его нетерпеливый, нервный,