Читать книгу - "Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе - Евгений Валентинович Лукин"

От того, кто осеменяет пылающее лоно, зависит его, народа, судьба. Эту истину хранят славянские богатыри, защищая свой род от бесцеремонного иноземного вторжения, ибо варяги, по словам Адама Бременского, «не знают меры относительно женщин». Варяг, возникающий в образе змея, не только соблазняет юную славянку, но принципиально меняет кровную составляющую рода. В итоге образуется уже другой народ, а значит, утверждаются другие ценности, другие представления о бытии. Сын не является сыном, дочь — дочерью. Линия бессмертия прерывается, и вечное забвение поджидает у ворот.XI

Любовь земная не теплится без любви небесной. Тайна рождения, как и тайна смерти, остается областью сокровенной, как ни ухищряется ее отворить человеческий разум. Сочетание мужественного и женственного есть сочетание небесного и земного: это, по мысли Розанова, одна текущая река, дающая, с одной стороны, «спокойную и ясную религию, как наше отношение к Богу, как связь с Небом», а с другой стороны влекущая «к совокуплению, к рождению детей, к жизни бесконечной здесь на земле». По существу, вера и Эрос решают одну и ту же проблему — проблему вечности, проблему бессмертия.

В язычестве соединение религиозного и эротического наблюдается в фетишизации мужского начала. Славяне «чтут срамные уды», воздвигая каменные фаллические идолы наподобие Збручского, «кланяются им и требы им кладут». Подобные деревянные истуканчики с шапочками, как у грибов, стоят в славянских избах на полочках в красном углу — там, где позднее утвердятся святые иконы и зажгутся лампады.

Если славяне поклоняются богу любви Яриле, изображая его с огромным удом, то варяги привносят культ другого кумира — Змея, который «становится символом фалла» (Пропп). Это происходит всюду, куда вторгаются викинги: в восточнороманской мифологии, к примеру, есть бог похоти Збурэтор, который обращается то в прекрасного юношу, то в летающего змея (балаура).

В былине о старшем богатыре Волхе Всеславьевиче этот балаур еще любезен сердцу молодой княжны Марфы, но идиллия длится недолго. Залетные Змеи Горынычи без устали похищают и насилуют местных красавиц. В ответ Добрыни и Алеши рубят змеиные головы и бросают их на княжеский двор Владимира Красное Солнышко. Такое противостояние русского и славянского рода, русского и славянского Эроса тревожит верховную варяжскую власть: ей ведом печальный опыт соседней Хазарии.

Здесь религиозное противостояние достигает предела: коренные хазары поклоняются своим каменным болванам, а пришлая властвующая верхушка исповедует иудаизм, отчего Хазария в былинах прозывается «славным царством Индейским» (Иудейским). Верхушка пребывает в столице, расположенной на острове в устье Волги, и мало думает об остальном населении: между ними нет подлинного кровного родства, нет единого религиозного идеала, нет любви. Поэтому, когда меченосцы Святослава в 905 году от Р. Х. захватывают остров и вырезают столичную знать, в Хазарии не находится никого, кто возжелал бы помочь несчастным.

Владимир Красное Солнышко, стремясь предотвратить подобную этническую катастрофу, по примеру римских цезарей утверждает на киевском холме священный пантеон, куда собирает кумиров от покоренных земель, и первым божеством определяет громовника Перуна, схожего со скандинавским Тором, а также с античными громовержцами Зевсом и Юпитером. Это понятно: русский Эрос, вторгаясь в область свободного славянского Эроса, основывается на своеволии и насилии — его мощное «железное» острие пронзает любые пространства бытия, будь то война или любовь. Небесный громовержец, поражающий молнийным копьем, символизирует всемогущего властителя и воина: он может называться как угодно, но его законная карающая сущность от этого не меняется.

Однако вскоре становится ясно, что принцип теокрасии (смешения богов) не действенен, и Владимир Красное Солнышко обращает духовный взор на Византию. Над вратами главного византийского храма Святой Софии возвышается мозаичная фигура Иисуса Христа, напоминающая могучим торсом античного громовержца: Он стоит на троне, держа в левой руке грозный судебник, а перед Ним коленопреклоняется василевс Лев Мудрый. Быть может, величественная красота мозаики так ошеломляет посланцев Владимира Красное Солнышко, что, вернувшись в Киев, они не знают, «как и рассказать об этом». Но именно такая красота, именно такая композиция отвечает сокровенным духовным помыслам киевского князя, навсегда выбирающего православную веру.

Для утверждения новой веры Владимир Красное Солнышко предпринимает два действа. Прежде всего, он ставит Божии церкви взамен соромных капищ. Позднее многие православные монастыри основываются на Руси в темных (злачных) местах: Киево-Печерская лавра — над подземным варяжским вертепом, Антониев монастырь и Оптина пустынь — в недоступных лесных урочищах, где ранее творились разбойничьи оргии. Вера таким образом замещает собою Эрос.

Не столько первое действо (внешнее, материальное), сколько действо второе (внутреннее, духовное) вызывает осуждение язычников: собрав «детей лучших людей», киевский князь отдает их «в обучение книжное». Матери плачут о чадах «как о мертвых», ибо воистину речь идет об умерщвлении — уничтожении прежних ценностей, прежних представлений, прежних верований. Сын перестает быть сыном, дочь — дочерью. Отныне они будут говорить на другом языке, мыслить в другом измерении, поклоняться другому Богу.

Первые русские иконы не обнаруживают кроткого христианского смирения. Их суровые лики таят какую-то неведомую повелевающую силу: с ними невозможно говорить, у них невозможно испрашивать прощения — им следует только подчиняться. Как будто там, за иконами, простирается золотой небесный мир, покойный и торжественный, а перед ними суетится и мечется мир земной, еще не нашедший Бога. «И соответственно этим двум мирам, — замечает Евгений Трубецкой, — в иконе отражаются и противополагаются друг другу две России». Одна Россия, властвующая и ведущая, требует безусловного повиновения, а другая, стихийная и ведомая, полагается на безусловную свободу. Такова жуткая противоречивость русского бытия, порождающая такую характерную особенность как крайность (максимализм) и ее неотлучную отвратительную тень — змеиную зависть.

XII

На славянских праздниках под музыку гуслей, сопелей, бубнов всецело царствует веселый Эрос — увенчанный, как Дионис, молодыми березовыми листьями бог любви и плодородия Ярило, вокруг которого «устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними». Помимо своей воли летописец Нестор свидетельствует: похищение подруг происходит по взаимному согласию, по взаимной симпатии. Это значит, что славянский Эрос изначально свободен и близок Эросу эллинскому.

Эллинская мудрость рассматривает любовь как некое основополагающее начало: «Прежде всех, смертных и бессмертных, родился Эрос» (Гесиод). В древнегреческих заговорах, вырезанных на свинцовых пластинах, безбрачное и бездетное существование определяется как бесцельное: «Я связываю Феодору и отдаю ее связанной той богине, что