Читать книгу - "Романески - Ален Роб-Грийе"

умереть, читал тогда публичные лекции о смерти в „Коллеж де филозофи“, на которых хилый и щуплый, но донельзя вспыльчивый Жан Валь вносил оживление в дебаты пронзительным голоском с „высоты“ своего маленького росточка. Батай, стоявший рядом с ним на возвышении, импозантный, хорошо сложенный, прямо-таки подобный Аполлону, начинал медленно, с ноткой сомнения в голосе, тихо и скромно объяснять, что сам предмет его лекции, увы, невероятно тяжел для обсуждения, так как ни у кого нет непосредственного опыта, связанного с ним, он говорил, что с каждым разом у него крепнет уверенность, будто он не только не продвигается вперед в постижении сего предмета, но и понемногу отступает. Здесь он останавливался, охваченный сомнениями, чтобы поразмышлять. „Быть может, отступаешь ты для того, чтобы лучше прыгнуть!“ — радостно завопил однажды Жан Валь, чтобы разрядить атмосферу, в результате чего несчастный лектор окончательно утратил дар речи.

Я вспоминаю ежегодную торжественную церемонию в Керангофе, когда собравшееся на „конклав“ в полном составе бретонское семейство вкушало различные сорта картофеля, сначала отваренного в соленой воде в „мундире“, а затем подсушенного в чугунной кастрюле, и после продолжительных споров и обсуждений вкуса, рассыпчатости, мучнистости, степени растрескивания или нерастрескивания шкурки при варке и т. д., избирало в конце концов сорт — „лауреат“, чтобы с полным знанием дела закупить солидное количество (сотни тысяч экземпляров, так сказать) в запас, в качестве дополнения зимой и весной к обильному урожаю, собранному на огороде.

Я вспоминаю, как „дедушка Роб“, Улисс Роб-Грийе, отец папы, провожал на вокзале в Арбуа своего двадцатилетнего сына, отправлявшегося на фронт, в августе 1914-гоП16. Сжимая в руке скомканный носовой платок, дед, ощущая стеснение в груди и не найдя ничего более подходящего в качестве прощального слова, когда состав тронулся, просто сказал: „Не забудь пересесть на другой поезд в Мушаре!“ — и эта фраза стала знаменитой в семейном предании. Мушар, носовой платок, долгие проводы — лишние слезы46.

Я вспоминаю, как на другой железной дороге, в другом поезде, медленно тащившемся от Чикаго к Миннеаполису в начале 60-х годов и очень располагавшем к общению, у меня завязался продолжительный разговор по-французски с хорошенькой студенткой-филологом, и вот она, узнав наконец мое имя, после того как мы проехали километров двести, заявила мне в полном недоумении: „Да нет, этого не может быть, ведь он уже давным-давно умер!“

Я вспоминаю, как оказался в больнице (я тогда не был при смерти, но чувствовал себя довольно плохо) в Сен-Клоде, у подножия вулкана Суфриер, и вырывавшиеся из расселин и трещин дурно пахнущие испарения курились по обе стороны тропинки, ведущей к вершине горы. Я попросил дать мне Новый Завет, чтобы изучить эту книгу, и молоденькая монахиня в рогатом чепце, очень довольная собой, вскоре принесла мне „Четыре Евангелия в одном“ достопочтенного отца Машена. Я удивился и настоятельно потребовал настоящие Евангелия, полные, расположенные один за другим в общеизвестном порядке, со всеми их повторениями, темными местами, лакунами, расхождениями в трактовке тех или иных событий и даже противоречиями; и мои требования, видимо, опечалили монахиню, потому что в ответ я услышал: „Ну хорошо! Но я не знала, что вы протестант“. Сказано это было весьма недовольным тоном, во всяком случае, достаточно непримиримо, почти враждебно. Я, может, не из тех, кто всегда против, но уж точно из тех, кто всё подвергает сомнению.

И я также вспоминаю тонкую, напоминавшую жидкую грязь почву, что дымилась и кипела буквально в десяти метрах от окон нашей комнаты, в саду некой ненадежной гостиницы среди гейзеров в Роторуа, в Новой Зеландии. Со времени пребывания в Роторуа (преследовавшего туристическо-университетские цели) мы стали употреблять глагол „роторуировать“ для обозначения особого типа кипения жидкости с образованием крупных пузырей, из которых вылетают обжигающие брызги, и употребляли мы с Катрин его при варке варенья в большом медном тазу.

Я вспоминаю о том, как однажды, приехав с Катрин, которая выглядела тогда сущим ребенком, в Венецию (на поезде), мы увидели, что Шарль де Ноай и Дениз Бурде прибыли на вокзал в роскошной гондоле из палаццо Лаббиа, где они жили в хорошенькой квартирке на последнем этаже, с выходом на террасу-сад (в то время как остальные величественные помещения этого престижнейшего жилища, казалось, лежали в тот день в развалинах, ибо подверглись настоящему разгрому ночью, накануне нашего приезда, участниками одного из грандиозных празднеств, на устройство которого разорился сам Бестеги). Моя маленькая девочка, в ту пору питавшаяся исключительно сладостями, хранила в своей благодарной памяти воспоминание о продавце мороженого, торговавшем вразнос на какой-то весьма удаленной от центра города маленькой площади, к которой она нам безошибочно указала дорогу в лабиринте боковых каналов. И хотя разодетые в пестрые костюмы гондольеры, управляющие пышно разукрашенным судном, к тому же довольно крупных размеров, привыкли плавать по гораздо менее извилистым и более удобным для таких габаритов каналам, в конце концов они все же с большой помпой доставили свою крохотную пассажирку туда, куда она пожелала, чтобы там она купила столь вожделенный рожок персикового мороженого и вновь вступила на борт, слизывая мороженое кончиком языка, словно она взошла на борт „Букентавра“, гондолы венецианского дожа, чтобы купить пакетик дешевых конфет за два су.

Я вспоминаю о Миньоне, о том крае, где цветут лимонные деревья и где среди темно-зеленой листвы зреют золотые апельсины. Там на тихих молчаливых миртах, из которых в прошлом добывали так называемый „ликер ангелов“, собирают мед пчелы Аристея.

Я вспоминаю, что Батай, действительно подвергавшийся проклятиям в течение довольно продолжительного времени, а потому вынужденный скрываться в подполье от преследований со стороны различных устанавливающих и призванных блюсти нормы инстанций, долгое время прятался под псевдонимом Пьер Анжелик.

Я вспоминаю, как принимал участие в псовой охоте на самую возбуждающую дичь на границе Уругвая и Бразилии.

Я помню, что Робен де Бирон, который должен был передать мне очень важные бумаги в кафе „Рудольф“ в Герополисе, но не сделал этого, потому что несколькими часами ранее его убили, был прямым потомком герцога де Лозена, маршала Франции и авантюриста.

Я помню, что сегодня вечером у меня свидание с Миной, прачкой, стирающей в полнолуние, с Миной — морским демоном. Я накрыл стол на двоих, положил два столовых прибора и поставил два хрустальных бокала. Все входы и выходы из крепости закрыты. Я зажег тринадцать свечей в большом бронзовом подсвечнике.

В глубине зала, там, где все погружено во тьму, дверь, ведущая в подземелье, медленно открывается, поворачиваясь на петлях тихо-тихо, без обычного скрипа