Читать книгу - "Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин"

ресторана. Впрочем, достаточно ступить под низкий уютный свод ресторана и увидеть его хозяина, чтобы убедиться, насколько жизнь щедрее и причудливее искусства. Живой Антуан кажется карикатурой на свою фанерную карикатуру. Там фигура его квадратна, на деле же — правильный куб.

Тучное тело Антуана твердо как железо, он легко несет его на прямых крепких ногах, закованных в кожаные краги. Его заголенные выше локтей, смуглые, волосатые руки округлы и мускулисты, и великолепна большая серебристо-голубая голова. Смуглое, чуть приплюснутое, с небольшим орлиным носом и глубокими светло-карими глазами лицо Антуана полно ума, доброты и энергии.

Антуан знает, что его необычайная внешность способствует популярности ресторана, и охотно показывает в окошке кухни свою голову под белым поварским колпаком. Время от времени, оставив плиту на попечение поварят, Антуан появляется в зале и обходит гостей. Тогда отовсюду слышится: «Антуан!.. Антуан!» — всем хочется пожать ему руку, выпить с ним рюмку вина, поболтать. Старожилы гордятся близостью с прославленным человеком, новичкам не терпится завести с ним знакомство. Антуан равно внимателен и к тем и к другим. «Ну, как жратва?» — спрашивает он с грубоватым добродушием. Он подсаживается за столик, шутит, смеется, отпускает дамам не лишенные изящества комплименты. С его появлением воцаряется атмосфера дружеского тепла, доверия, чего-то семейного, кажется, что мир стал добрее и проще.

Антуан не играет в доброго дядюшку, он на деле добрый человек. Неимущих посетителей он кормит в кредит и нередко ссужает деньгами «до лучших времен».

Новичкам Антуан обычно показывает свою юношескую фотографию: он снят на пляже, в плавках, невысокий, коренастый, ладно сбитый парень. Антуан не родился на свет шоколадной бомбой, вон каким орлом был в молодости Антуан, когда, еще не помышляя о славе, торговал устрицами в Танжерском порту!..

Я был наслышан об Антуане и по приезде в Могадор, сразу после осмотра старинной крепости «Скала» с бронзовыми пушками, зашел к нему выпить кофе.

— В Могадоре есть две достопримечательности: «Скала» и ресторан Антуана, — с гордой простотой говорил мне Антуан. — Крепость вы осмотрели, теперь вам остается поужинать у меня…

В тот же вечер вместе с моим новым приятелем, местным художником, я отправился к Антуану. Мы пришли в час заката, солнце опускалось в океан, вода у прибрежных рифов стала вишневой, а песок розовым.

Обращенный окнами к солнцу, ресторан тоже участвовал в закате: на светлых стенах перемещались огненные стрелы, бар полыхал многоцветьем бутылок, пятна солнца на скатертях были краснее пятен красного вина, а вокруг седой головы Антуана, подошедшего к нам, чтобы лично принять заказ, творилось нежное сияние.

— Здесь готовят по-домашнему, — сказал мне приятель, — всего одно-два блюда на день… Что вы нам предложите, Антуан?

— Сегодня у нас ростбиф, — Антуан цокнул языком, — а вино я подберу сам.

Антуан отошел, и внезапно все померкло вокруг: улетели со стен красные стрелы, погасли бутылки в баре, на скатертях остались лишь винные пятна, побурел песок за окном, тускло, оловянно обесцветилась вода, — солнце ушло за горизонт. И вот, как-будто из глубины, на воду стал наползать глухой сумрак. В ресторане зажгли свет и, казалось, тем же поворотом рубильника включили за окнами ночь: блеск первых звезд, свечение пенной каемки волн.

Официант поставил перед нами бутылку розового фезского вина, корзину с маленькими хлебцами, затем, словно священнодействуя, поднял серебряную крышку над жарким.

Мне попался тупой нож, тщетно пытался я отпилить хоть маленький кусочек ростбифа. Когда же я преуспел в этом, то понял, что дело в ростбифе, а не в ноже. Я окликнул официанта, чтобы он переменил мне порцию.

— Вы обидите Антуана, — остановил меня художник.

— Но я не могу прожевать эту подметку!

— Вы думаете, другой ростбиф окажется лучше? — странным голосом, не вязавшимся с обыденностью предмета, сказал художник.

Я проследил за его насмешливо-грустным взглядом: через столик от нас официант убирал тарелки с почти нетронутым ростбифом…

А в ресторане искрилось вино в бокалах, золотились в вазах апельсины, звучали радостно-возбужденные голоса, шутки, смех. Посетители вели себя свободно, по-домашнему, но без неприятной развязности. Я видел головы, нежно приближенные одна к другой, видел нацеленные, бычьи лбы игроков в кости, видел головы, запрокинутые в смехе, поникшие в печали. Лишь одного я не увидел: склоненных над тарелками голов.

— Вот так, — тихо сказал художник, — знаменитый Антуан, славный Антуан, великий Антуан не умеет готовить! Не дал господь бог…

— Пусть наймет повара.

— А что останется ему? Смысл всей его жизни — самому кормить людей, обильно, вкусно, сытно, дешево…

— Ну, как жратва? — пророкотало над самым моим ухом.

Я поднял голову. Антуан улыбался, широко, белозубо, но в дрожащих уголках губ проглядывала другая улыбка, жалкая, неуверенная, а в больших красивых глазах угасала робкая, до униженности, надежда.

Я поспешно пригнулся к тарелке.

— Спасибо, Антуан, все в порядке.

Мы вышли из ресторана. При свете месяца розовое лицо фанерного Антуана казалось мертвенно-бледным, и зловеще застыла на нем улыбка черных губ. Чем-то жутковатым и двусмысленным веяло от толстого призрака, выбежавшего навстречу океану с блюдом жареной курицы в руке.

Козы

В ветвях арганских деревьев паслись козы. Издали казалось, будто деревья усыпаны галками, но, когда автобус подошел ближе, туристы убедились, что это козы, маленькие, квадратные, черные как сажа.

Вечнозеленые арганские деревья невысоки, у них раскидистые кроны и толстые, узловатые стволы. Роща арганских деревьев напоминает хороший яблоневый сад, деревья стоят на почтительном расстоянии одно от другого. Под ними голая, серая, потрескавшаяся от зноя земля, на которой не сыщешь и травинки.

Козы ловко карабкаются по кривоватым, наклоненным к земле стволам, цепляясь маленькими копытцами за извивы каменно-твердой коры, перескакивают с ветви на ветвь, затем, став на задние ножки, а передними упираясь в ствол, начинают пастись.

Они разгуливают по широко простершимся сучьям, выискивая, где зелень погуще, порой застывают на тонком окончании сука, где едва умещаются их копытца, и, кажется, им нет пути назад. Но козы поворачиваются уверенно и ловко, как будто их копытца снабжены присосками, и спокойно, грациозно возвращаются к стволу.

Пасут стадо трое: дряхлый старик в халате из плотной, грубой, как мешковина, ткани, его шестилетний внук и желтая собачонка, похожая на шакала. Когда туристы с шумом и смехом, вскидывая на ходу аппараты, бросились снимать коз, собачонка перепугалась и, поджав тощий задик, с визгом пустилась наутек. Старик, мальчик и козы отнеслись к появлению незнакомцев куда спокойнее. Сидя на корточках в тощей тени арганского дерева, старик вырезал узор на палке острым ножом без черенка. Он вскинул на туристов слезящиеся глаза в красноватом обводе голых век