Читать книгу - "Аргонавты - Мэгги Нельсон"

Чеза — не в последнюю очередь за его желание говорить правду публике, готовой его охулить. Но слишком рьяное (не удивлюсь, если стратегическое) следование худшим стереотипам о гетеросексуальных мужчинах и лесбиянках меня разочаровывает. («Цель достигнута», — сардонически провозгласил Леттерман в ответ.)

Люди отличаются друг от друга [Седжвик]. К сожалению, когда вынуждена говорить от лица сообщества, этот факт чаще всего приходится зарыть поглубже. Можно продолжать настаивать, что говоришь только за себя, но само твое присутствие в публичной среде начинает сгущать различие в единую фигуру, на которую ложится тяжелое бремя. Представьте, как, должно быть, взбесились некоторые, когда активистка/актриса Синтия Никсон охарактеризовала собственную сексуальность как «выбор». Но хотя одним лозунг Мне не измениться, даже если попытаюсь [Мэри Ламберт] и кажется правдивым и пронзительным, для других он выеденного яйца не стоит. На смену зонтику в какой-то момент, возможно, должно прийти поле.

Из интервью Кэтрин Опи журналу Vice:

Интервьюер: Мне кажется, ваш переход от БДСМ-тематики к материнству, все ваши новые фото со сценами блаженного домашнего счастья — всё это по-своему шокирует, потому что подобные вещи не принято смешивать.

Опи: Действительно, не принято смешивать. Получается, для меня быть как все, стать частью мейнстримной одомашненности — трансгрессия. Ха. Какая забавная мысль.

Забавная для нее, но не для тех, кто в ужасе от вспышки гомонормативности и той угрозы, которую она представляет для квирности. Но, как подразумевает здесь Опи, бинарность нормативности/трансгрессии неустойчива — как и требование от кого угодно жить одной-единственной жизнью.

Как-то на днях один парень на радио рассказывал о доисторических жилищах и о том, чем конкретно жилища людей отличаются от, скажем, птичьих гнезд. Нас отличает не склонность к украшательству — в этом пальма первенства у птиц, — а разделение пространства. Мы работаем, готовим и срем в разных местах. По-видимому, так было всегда.

Простой факт, почерпнутый из радиопередачи, внезапно породнил меня со своим собственным биологическим видом.

Я слышала, что в свое время Рита Мэй Браун[54] пыталась убедить подруг-лесбиянок бросить своих детей, чтобы присоединиться к движению. Но в целом, даже в наиболее радикальных и/или лесбосепаратистских кругах нет-нет да и присутствовали дети (Черри Морага, Одри Лорд, Адриенна Рич, Карен Финли, Pussy Riot… список можно продолжать бесконечно). И тем не менее, вместо того чтобы полностью отмереть с приходом всевозможных видов квир-опеки, истасканная бинарная оппозиция, помещающая женственность, размножение и нормативность по одну сторону баррикад, а маскулинность, сексуальность и квир-сопротивление — по другую [Фрейман], в последнее время достигла своеобразного апофеоза, зачастую выдавая себя за последний отчаянный оплот против как гомо-, так и гетеронормативности. В полемической книге «Будущего нет» Ли Эдельман утверждает, что «квирна та сторона, что не „борется за детей“, сторона за рамками всеобщего консенсуса, согласно которому любая политика постулирует абсолютную ценность репродуктивного футуризма». Нахуй общественный порядок и Дитя, во имя которого нас поголовно травят; нахуй Энни[55]; нахуй беспризорницу из «Отверженных»; нахуй бедное, невинное дитятко из интернета; нахуй Законы — с большой З и с маленькой; нахуй всю цепочку Символических отношений и будущее, служащее ее оправданием [Ли Эдельман]. Или, если воспользоваться более кратким лозунгом моей подруги, художницы и квира: Не производите и не воспроизводите.

Я понимаю, что Эдельман говорит о Дитя, а не о детях как таковых, и что мою подругу-художницу интересует скорее нарушение капиталистического статус-кво, чем запрет деторождения. И мне тоже хочется ткнуть палкой кому-нибудь в глаз всякий раз, когда фразу «защитим детей» используют в качестве оправдания всевозможных гнусностей вроде вооружения воспитателей в детских садах, сбрасывания ядерных бомб на Иран, упразднения социальных льгот и добычи и сжигания того немногого, что осталось от мировых запасов ископаемого топлива. Но зачем посылать нахуй Дитя, если можно послать нахуй конкретные силы, которые мобилизуются, прикрываясь его образом? Репродуктивному футуризму не нужны новые сторонники… Но и поддаваться панковскому обаянию лозунга «Будущего нет» больше нельзя — ведь тогда получается, что нам остается только сесть и смотреть, как жадные и безо всякой на то причины богатые люди разрывают на части нашу экономику, наш климат, нашу планету, при этом каркая, как повезло завистливым тараканам получить крошки с их стола. Их-то вот и нахуй, вот что.

Возможно из-за моих собственных претензий к репродуктивному футуризму, меня всегда немного пугали тексты, адресованные или посвященные детям, будь то еще не рожденным или грудным. Подобные жесты, несомненно, исходят из любви — я понимаю. Но неграмотность адресата — не говоря уже о временном промежутке между моментом сочинения послания и моментом, когда ребенок станет достаточно взрослым, чтобы его получить (если предположить, что ребенок вообще когда-нибудь становится взрослым по отношению к собственным родителям), — лишь подчеркивает тот неудобный факт, что взаимосвязь не достигается так просто через письмо — если она вообще достижима. Страшно вовлечь крошечное человеческое существо в эту сложность, в эту осечку, с самого начала. И всё же некоторые примеры меня, бесспорно, трогают — скажем, письмо Андре Бретона своей маленькой дочери в «Безумной любви». Гетероромантичность Бретона, как обычно, усваивается с трудом. Но мне нравится, как нежно он уверяет свою дочь, что она была «дан[а] как счастливая вероятность в момент, когда любовь была абсолютно уверена в себе и оба — мужчина и женщина — так хотели [ее] появления»[56].

Инсеминация за инсеминацией, жаждем: только бы получилось. Вскарабкиваюсь на холодный гинекологический стол, терплю боль от катетера, который вводят в опаловую щель шейки, чувствую знакомый спазм от вливания промытой оттаявшей спермы прямиком в матку. Месяц за месяцем держишь мою руку, преданно, стойко. Наверное, впрыскивают яичный белок, говорила я, едва не плача. Чшшш, шептал ты. Чшшш.

На первые несколько процедур я приносила с собой сумку с талисманами на счастье. Иногда после того, как медсестра приглушала свет и выходила из комнаты, ты обнимал меня, пока я доводила себя до оргазма. Дело было не столько в романтике, сколько в том, что сперма должна была всосаться вверх (хотя куда уж выше, думали мы). Но после нескольких месяцев попыток я стала оставлять талисманы дома. Я уже была рада, если хотя бы приходила на занятия, которые веду, с нужной книгой, — настолько обескуражили меня замеры температуры рано утром, нечитабельные инструкции к тестам на овуляцию, мучительное изучение любых «нитеобразных» выделений, выходивших из моего тела, и пронзительное отчаяние при виде первых пятен менструальной крови.

Разочарованные дорогостоящим и неэффективным подходом, мы на несколько месяцев свернули с намеченного пути вместе с благородным другом, который великодушно согласился стать нашим донором,