Читать книгу - "Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин"

же прекрасной, как он. Текст Мариво был для меня так труден, что я попросила Клода Страта, ассистента Шеро, записать весь мой текст на пленку, я выучила его и отработала произношение, порой ничего не понимая, и уже на первом чтении знала свой текст наизусть, поскольку для меня невозможно просто нанизывать слова друг на друга; я не знала, как произносить некоторые окончания, не могла выговаривать «р», а мне хотелось быть абсолютно достоверной, избавиться от жуткого английского акцента; я произносила раскатисто «р» до боли в горле. В первой же фразе, которую мне нужно было сказать, их было пятнадцать! На генеральной репетиции зрители засмеялись, когда я встала на четвереньки, умоляя Шевалье не покидать меня. Меня это страшно уязвило. Я повторила Шеро одну из моих реплик: «Вот женщина, которую легко одурачить!» Он мне ответил: «Было бы поистине сильно, если б ты играла подобие: ты ползаешь на коленях, плачешь, но, в то время как у тебя текут слезы, ты улыбаешься своему ребячеству, следовательно, ты осознаешь свое смешное положение». Следующим вечером, на премьере, я именно так и сделала, и смеялись уже больше. Я думаю, что у меня были лучшие из партнеров, Дидье Сандр каждый вечер меня спрашивал: «Ну, как тебе было, все хорошо?» Пикколи был великолепен: весь в черном, словно страшная Баба-яга, он ходил в окружении слуг, грозный, раскатисто смеялся, и смех его был похож на воронье карканье. Поскольку я появлялась на сцене спустя какое-то время, я каждый вечер слушала, как он играет, глядя в свой текст, порой он откровенно сочинял, это было гениально. Я спросила у него: «А что, если у тебя случится провал памяти?» – и он мне ответил: «Провалы существуют для того, чтобы их заполнять». В один из вечеров пришла Шарлотта; стоя внизу большой лестницы и распахнув объятия, он воскликнул: «Добро пожаловать!»

Чтобы играть спектакль, надо было вечером ехать в Нантер, такси не хотели приезжать за нами в час ночи, слишком много было разных случаев. Тогда Шеро показал мне, как лучше добираться от улицы Ла-Тур, через Дефанс, а дальше прямиком в Нантер, главное – не сворачивать влево, не то окажешься на кладбище, а ехать все время прямо, до самого театра «Амандье». Иногда я подвозила Пикколи, высаживала его у Триумфальной арки; с той поры я всегда стараюсь делать, как он, – уезжать сразу после спектакля, прежде чем приглашенные гости смогут прийти вас поприветствовать; стоит представить себе, как они будут старательно подыскивать нужные слова, становится жутко неловко; я все это слышала в английском театре, где играла моя мать; я была счастлива через десять минут после финальных аплодисментов уже катить прямиком в Париж.

* * *

4 февраля

Сегодня вечером я устала от одиночества, я подыхаю от собственной заурядности и безликости, я считаю себя ничтожеством, меня преследуют женщины, которых я люблю больше, чем себя. О, лицо Кински, Фанни Ардан, о, талант, смелость, меткие высказывания, а мне нечего сказать, ничего интересного, сплошное бессилие, неблагодарность, я ненавижу книги, которые обо мне пишут, я бы приплатила, чтобы только этого не делали, я пожертвовала бы состоянием, чтобы Луи[77] забыл о моих детских дневниках, ну почему я поддалась соблазну? В надежде, что это сделает меня интересной? И вот, при ближайшем рассмотрении я таковой не являюсь, при ближайшем рассмотрении ничего нет, никаких метких высказываний, все мелко, куски дилетантской писанины, надерганные неизвестно как, я ничто, ничто. Когда объявляли номинации на премию «Сезар», я так робела, так страшилась людей этой профессии; к счастью, были Лор[78] и Зиди, однако же мой диплом доставил мне удовольствие. А потом сегодняшний вечер – брр! – я-то знаю, что я ничтожество. Если б только Жак хотел снимать меня, на меня давит груз надежд, я не являюсь для него кем-то, кто его вдохновляет, он видел меня, снимал, впрочем, это быстро закончилось. К тому же я человек вполне здравомыслящий, я мелкое ничтожество, которое время от времени мнит себя кем-то большим, но это блеф, я не гожусь на длинные дистанции, я для коротких пробежек, и люди считают меня умной только потому, что прежде считали глупой, а я нечто среднее, – я, которая мечтала быть великой. О, как я стараюсь понравиться Шеро, я пустила бы себе кровь, если бы это было нужно, чтобы он думал обо мне хорошо; я хочу, чтобы он не заблуждался на мой счет, однако полагаю, что он заблуждается. Какая прелесть этот парень! Какое обаяние, какой удивительной мягкостью проникнуто его терпение! Тысячу раз он объяснит, выслушает, опять объяснит, каждый раз какая-нибудь новая история, жизненная слабость, душевная рана, удар по самолюбию, он так точен, неутомим и снисходителен к нашей беспомощности. Я не говорю о Пикколи – вот кто скромнейший из всех, кого я когда-либо видела. Он в сотый раз слушает его наставления – нет, это слово слишком жесткое, – предложения, он ждет, слушает, он не завидует тому, что Патрис так терпелив ко мне и тратит на меня столько времени, вдохновленный проектом, талантом других людей, не блефуя и не лукавя. Я замираю в изумлении перед этим человеком, видя его смирение, умение сосредоточиваться на главном, вникая в его философию. Как быть такой, как он, – преданной тем, кого любишь, кем восхищаешься, совершенно равнодушной к суетности наград, оскаров, критики и т. п.? Как быть такой чистой? Я думаю, надо быть твердой в своих убеждениях, не слишком поддаваться чужому влиянию, свято следовать своим принципам, своему кодексу чести и соответствующим приоритетам. Пикколи – редкий человек, надежнейшее плечо, но он так убийственно честен, что я боюсь показать ему мои несовершенства, мои слабости, отсутствие собственного мнения, мою заурядность. Поэтому я доверительно сообщаю ему только то, что не повредит его мнению обо мне, и умалчиваю о лести, которую мне было приятно слышать, и об укоренившемся неверии в себя. Нужно, чтобы я перестала говорить о своих страхах даже Патрису, такие разговоры заразительны, и ему это в конце концов надоест, он потеряет со мной терпение. О нет, только не это! Иногда, когда мне удается ему понравиться, у меня возникает будоражащее меня ощущение: о, только бы он гордился мной, только бы любил меня, нет, все еще хуже, он и правда любит меня. Я боюсь, как бы он не увидел, что я того не стою, но больше всего я боюсь его разочаровать, этого я не вынесу. Меня так мучает этот страх разочаровать, что иногда я думаю, что вот-вот умру; все во мне кажется таким маленьким: мои руки, мой рот, мои