Читать книгу - "Уральский следопыт, 1961-07 - Журнал «Уральский следопыт»"

на удостоверении была виза начальника стройки или его зама или пома. А иногда есть и удостоверение, и виза на нем, а койки все равно не дают: заняты.

Куда же деваются те, которые приезжают.в Качканар на свой страх и риск, без командировок, без направления? Я долго ломал над этим голову, пока не познакомился с Ольгой Ивановной Голевой или попросту тетей Олей – вахтером того самого общежития, в котором несколько комнат отведено для приезжих.

Мы сидели в коридоре второго этажа. За окном в конце коридора стыла густосиняя ночь. Позвякивая вязальными спицами, тетя Оля говорила:

– Зарабатываю-то что? Тридцать шесть рублей в месяц. Плохо бы жила, если не дочь. Она у меня крановщица. Толковущая такая, заботливая до всех. С ее-то зарплатой нам хватает.

Тетя Оля закутана в толстый суконный платок. Концы его завязаны за спиной.

Она, верно, простужена, потому что время от времени шмыгает носом и при этом нос и рот поводит набок, отчего все ее бледное лицо перекашивается.

Внизу громыхнула дверь, по лестнице морозно застучали сапоги, и через минуту перед нами вырос губастый паренек в полупальто с обметанным изморозью воротником. В руках он держал чемодан.

Паренек хмуро оглядел меня, тетю Олю и потребовал:

– Кровать мне. На работу приехал. Тетя Оля шмыгнула носом и жалостливо развела руками:

– Негу, сердечный, кроватей. Даты, чай. И без направления?

– Без направления, – мрачно подтвердил паренек.

– Рисковый.

Тетя Оля занялась вязаньем, а потом спросила:

– Откуда приехал?

– Из Свердловска.

– Свердловск-то поди совсем построен, и делать там нечего. А здесь работы много.

– Много? – переспросил паренек, в первый раз улыбнулся, и стало ясно, что он совсем еще мальчишка, ну, самое большее, шестнадцати лет; его, наверно, всю дорогу мучили сомнения, удастся ли устроиться на работу, и слова тети Оли обнадеживали.

– Да и приезжают к нам немало, – отчего-то вздохнув, сказала тетя Оля.

Паренек снова поскучнел, насупился: его шансы устроиться падали.

– В Свердловске работал?

– Учился.

– Отец, мать там у тебя?

– Нет, бабушка.

– Сиротинка, значит? Ой, как я жалею сиротинок.

Паренек свирепо глянул на тетю Олю – не понравилось, что пожалела. Потом расстегнул полупальто, «и из-под него сверкнула чудо-рубашка в десяток расцветок. Совершенно новенькая, не стиранная еще. Потрогал чемодан. Тоже новенький, не помятый. Вот, смотрите, какой я, и воздержитесь от глупых слов!

Рубашку и чемодан, по-видимому, купила бабушка, отправляя внука на первую работу. Это последний подарок бабушки – теперь очередь за внуком.

– Как тебя зовут? – спросила тетя Оля.

– Генка.

Тетя Оля, охая, поднялась, положила на стул, где только что сидела, недовязанную четырехпалую перчатку. Пятый палец, большой, зиял квадратным отверстием, обложенным срубиком из стертых до блеска железных спиц.

– Ну, Гена, – сказала она, – пойдем в кухню. Там переночуешь. А завтра, бог даст, и место в общежитии получишь. Сколько уже в этой кухне перебывало народу – половина Качканара!… Неделю назад враз шесть человек приехало. Две ночи у меня спали. Видала я их потом – четверо устроились. А двое – нет, по лично своей глупости. Документов с собой не взяли. Разве мыслимо без документов на работу ехать!…

В кухне жарко дышал титан, глухо рокотала в нем вода. Вдоль одной стены тянулись в два яруса широкие деревянные полки для предполагаемой посуды. Тетя Оля, кивнув на эти полки, сказала Генке:

– Вот здесь и располагайся.

Генка снял полупальто, расстелил его на нижней полке, к стенке пристроил чемодан, лег, поворочался, встал. Взял у титана два березовых полена и подсунул их под пальто, вроде подушки. Примерился и, довольно и устало улыбнувшись, закрыл глаза.

– Замерзать станешь, я подкину в титан дровец, – сказала тетя Оля, уже держась за ручку двери. – Свет-то погасить?

– Погасить, – отозвался Генка сонным голосом.

С Генкой я встретился на следующий день на улице. Он куда-то бежал, но, узнав меня, на мгновение остановился, махнул рукой и крикнул:

– Устроился! Каменщиком на строительстве домов! И место в общежитии получил!

Поздно вечером я опять поднялся к тете Оле. Она сидела на стуле, все так же перетянутая суконным платком, шмыгала простуженным носом и вязала новую перчатку.

– Здравствуйте, – сказал я громко.

– Тише! – Тетя Оля приложила палец к губам: – Новенькие прибыли. Спят.

Я осторожно приоткрыл дверь в кухню.

На нижней полке головами в разные стороны спали две девушки; ресницы у них подрагивали, а щеки от тепла горели жаркими красными пятнами.

МАГНИТЫ

У Володи Щелконогова на подбородке бугристый шрам: мальчишкой выдергивал из лошадиного хвоста волосы для лески. Лошадь брыкнулась – и осталась отметина на всю жизнь.

Какая она была, эта лошадь, – белая, рыжая или вороная – Володя уже не помнит. Шрам воскрешает другие воспоминания детства. И одно из них цепче всех проросло в душе. Отец, крупный, костлявый и черный, как головня, вывел Володю за двор и, показав рукой на синеющую вдали гору, сказал:

– Запомни, вот у той горы твое будущее. Гора эта особенная, доверху набита сокровищами. Демидов еще хотел до них добраться, да руки коротки оказались. А у нашей власти руке подлиннее, недолго уже осталось дремать горе. И как только появятся там люди, иди к ним. Володин отец, как и все, кто жил в поселке Косьва, работал на прииске, мыл золото и платину. Год от году все меньше оседало в старательских лотках сверкающих драгоценных крупинок. Люди беднели. Перекашивались дома, оседали крыши, и не на что было их подправить. Некоторые, забив в своих избах окна досками, уезжали искать «фарта» в другие края. Но многие оставались – у них не было аил бросить землю, которую оросили потом прадеды, деды и отцы. Они ждали. Ждали Качканара.

Издали, из поселка, разным он казался, Качканар: в ясные дни – светлым и улыбчивым, а когда к его горбатой вершине льнули тучи – черным, неприветливым, страшным. Но каким он был на самом деле, ни Володя, ни его закадычный дружок Витька не знали.

Володя был в отца – крупный, смуглый, с толстыми, чуть вывернутыми губами, а Витька – маленький, худенький; белые волосы на его голове были легкими и мягкими, как пух одуванчика; Витька не признавал платков и вытирал мокрый нос решительным жестом то правой, то левой руки, поэтому рукава его рубашек всегда лоснились и похрустывали, как невыделанная кожа. Но Витькина голова всегда была полна всяких идей и соображений насчет того, как и где интереснее всего убить день. Поэтому, несмотря