Читать книгу - "Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова"

Как много ожиданий.

Этот текст п(р)оглотил сожрал впитал выучил, чтобы стать собой, множество других слов и текстов – они живут в нем хаотически, не всегда различимо, ссорятся, шумят и мерцают. Задача этого высказывания – создать пространство, в котором все эти разрозненные чужеродные слова находятся в перемирии, и более того: помогают друг другу найти новый смысл. Многие из этих слов вырваны мною у моих героинь и героев, у моего времениместа и иных временмест, но я не собираюсь предавать то, что взяла взаймы: ведь желание овладеть чужими словами – главное желание пишущего эмигранта, бегущего, невозвращенца.

Петербург еще только начинался, вообще не было понятно, сможет ли он стать собой, он еще был чем-то до себя. Город-старуха, Москва, от которой город-младенец родился, но и бежал, была царю так отвратительна, связана с такими страхами, что он хотел бы забыть про нее. Царь питает отвращение к Москве и не может без досады проводить там время, это происходит отчасти потому, что ее местоположение не согласуется с его страстью, отчасти же из-за многих опасностей, которым он подвергался в детстве.

Новый город еще только начинался. Обещания улиц были полны предположений домов. Все было болотистое, и почти все усилия уходили в болото. Из-за болотистости постоянно гремят грозы с короткими промежутками покоя и ясности, наступающими после них.

Приехав, я встретила таких же уроженцев Амстердама, как и я, упорных белесых голландцев: многие из них были купцами и мореплавателями, многие были садовниками, они пытались превращать эти болота в сады. Но за два летних месяца растения не принимались, цветы и фрукты успевали налиться только густым тревожным молозивом белой ночи. Голландцы были под стать неутомимой белой ночи.

Неспособное скрыться солнце поразило меня, я не могла спать и в отчаянии смотрела, как все вокруг бродит, как будто в тумане. Никто не мог ни спать, ни бодрствовать. Часто я с удивлением замечала, что по утрам через час или через два после восхода солнца на улицах еще не было ни одного человека, не открывались ни одна дверь или окно и все были погружены в сон. Вечерние сумерки сменяются утренними.

В дельте реки Невы находятся всякие островцы, на одном из них царь хочет построить город Новый Амстердам, потому что за время его путешествий никакой город не понравился ему больше. Я не могу себе представить среди этих болот и пустошей и пахнущих сырым деревом верфей чего-нибудь столь подвижного, и пестрого, и удобно устроенного, как мой покинутый, преданный мною город.

Пустота густота, – повторяла она. (Описывая гоголевский Петербург, Тынянов говорит: «большое пустое место».)

Прилаженные, прижавшиеся друг к другу узенькие кирпичные ладные дома. Каналы, кишащие суденышками, тяжело дышащие шлю-зы. Густота церквей и синагог, улиц и рынков, и портовых площадей. Город-купчик, купчище, город абсолютного могущества и прелести, даже его постыдные болезни были болезнями красоты, вроде чуть не погубившей экономику страны тюльпанной лихорадки.

Город был переполнен, как готовый взорваться бутон.

Возможно, ее город был слишком даже полон и поэтому стал выталкивать выводить из себя горожан. Они разлетались, как осенние семена, по всем новым Амстердамам – отросткам, бледным копиям. В пустоте в обиде в жадности в рассеянном сиянии продолжится их жизнь.

Прошлый город, как прошлый мужчина, муж, он все еще живет в тебе, но постепенно разочарование, нежность и память о запахе спермы и кожи и пота, о горелом мясе любви, сменяются благодарностью, что он позволил тебе высвободиться и увидеть новое небо и новую землю.

Петербург более состоит пока из причуд царя и его двора, чем из того, что необходимо собственно горожанам, которых свозят сюда, кажется, со всего света, чаще – против их воли. Кроме голландцев, немцев, итальянцев, шведов, финнов, здесь живут еще и калмыки, и татары. Их слобода особенно чиста и изукрашена, лучшая в городе-подростке. У самого моста в крепости есть кабак, по другую сторону стоит новая типография, так как почти никаких новых книг за деньги не достать. А поскольку старые русские литеры трудночитаемы (они похожи на замерших на камнях спящих ящериц или наколотых материной иголкой жуков) с их многочисленными сокращениями и диковинными знаками, то великими заботами его царского величества это теперь значительно изменено.

После типографии я люблю заходить на татарскую барахолку. Здесь можно найти всякого тряпья и старья, все очень ярко и дешево. Здесь можно приобрести старую одежду различных наций, лапти, всякие железяки, бечевку, старую веревку, деревянные седла вместе с принадлежащими им потниками и иные изысканные вещи.

Дневник наблюдений, он же Ленинградский альбом

И смотрела, как гусеницы, отложив семена, заменяют смерть жизнью, как ползучее существо становится крылатым… кожа у них точно человеческая. Если хотя немного дотронешься до нее рукою, то она начинает пухнуть с великой болью. Гады сии, хотя и имеют лапки, но ползают, пригибаясь; звук же они издают журчащий, подобно волынке.

Я приехала в этот город смотреть (на него и за ним).

Я приехала в этот город смотреть и объяснять, и продолжать работы и работу своей матери, но в первую очередь – хранить ее дневник наблюдений, присматривать за ним, быть его продолжением, возможно, я приехала сюда стать ее дневником.

Так называемый «Studienbuch» Марии Сибиллы Мериан – книга наблюдений, это рукописный том, на лицевых сторонах листов наклеены рисунки, выполненные на пергамене или бумаге и вставленные в рамки из синей бумаги (на сегодняшний день в книге осталось 285 рисунков). На обороте листов – записи Мериан, которые, как показал анализ письма, делались в течение 30 лет. В этом дневнике описаны наблюдения за изменениями видов, но также эта книга об изменениях самой наблюдательницы: менялся стиль ее рисунков и менялся почерк.

Некоторые страницы оставались пустыми в надежде, что особенно вожделенная гусеница еще попадется для запечатления, еще удивит – на них значилась запись/надпись:

«Vacat» [Здесь: «Пустует» (англ.). – Ред.].

Этот вид гусениц я нашла в июне и в августе; их обычный корм щавель, если они его не находят, то едят травку «отрада сердца». Когда они пожелают совершить свое превращение, то ложатся на лист или на землю и утрачивают свой цвет, свиваясь кольцом, по прошествии двух дней они превращаются в такую коричневую финиковую косточку. Затем они остаются в таком положении до трех месяцев, а иногда и до года, после