Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

Или:

– Умористическа газита «Пушка»! Цена – пятачок, смеха – на червонец! Новый удар по буржуазной моде! Зачем управдом вертит хвостом! Половой вопрос и половой ответ! Купляйте, граждане и гражданочки!

Эти завлекательные возгласы газетчиков не всегда точно передавали содержание номера, а иногда были и сплошной выдумкой. Такого же метода придерживались и уличные продавцы книг. Однажды в воскресенье мать взяла меня с собой на Невский, там в кинематографе «Паризиана» шел новый фильм с участием Пата и Паташона. По пути нам встретился человек средних лет в форменной фуражке с позолотой, вроде как у ресторанных швейцаров-вышибал. В одной руке он держал плетеную плоскую корзинку, в другой – какую-то книжечку. Он шагал по тротуару, размахивая этой книжечкой, и кричал вроде бы испуганным голосом:

– Последняя новость! Пятнадцать копеек! Что делает жена, когда мужа дома нет! Сегодня – со скидкой! Пятнадцать копеек! Что делает жена…

Я стал выпрашивать у матери пятиалтынный; она, понимая, что я клюнул на рекламный прием и что моей нравственности книжечка, по-видимому, ущерба не нанесет, дала мне монетку. Подбежав к книгоноше, я вручил ему денежку, а он с заговорщицким видом сунул мне в руку небольшую книжку в лиловатой бумажной обложке. Это был «Господин из Сан-Франциско» Бунина в серии «Библиотека для всех» издательства «Прибой». Кстати, большой магазин этого книгоиздательства помещался тогда на Среднем проспекте Васильевского острова. Мать поздравила меня с удачей – она-то думала, что мне подсунут какую-нибудь ерунду, а мне достался очень хороший писатель.

Вечером того же дня я прочел «Господина», – в том первом прочтении пустота и ничтожность его бытия прошли мимо меня, но от вещи в целом осталось таинственно-трагическое ощущение. Запомнились персонажи второстепенные: дочь господина из Сан-Франциско – с нежным лицом, с прыщичками около губ; немец в библиотеке, его сумасшедшие глаза; пара наемных танцоров-влюбленных, слуга-итальянец в отеле. Открыл же для себя Бунина целиком я гораздо позже, лет в пятнадцать, причем открытие началось со стихов. Ныне же, на склоне лет, стихи его трогают меня куда меньше, чем его бесподобная проза.

Вернусь к Грибу. Двор наш был сиротский; у многих ребят отцы погибли на германской или на гражданской, а вот Грибу повезло: его отец, длинный-предлинный мужчина в поношенной черной толстовке, и латаных-перелатаных ботинках, был живехонек. Правда, семье пользы от него ждать не приходилось. Служил он где-то делопроизводителем, но стержень его бытия составляла игра; играл он и в карты в каких-то клубах, и в электролото, а больше всего на бегах. Он поименно знал всех лошадей ипподрома, все стати их и шансы, знал все хитрости жокеев – и все равно почти всегда проигрывал. Однако Гриб верил, что когда-нибудь его папаша сорвет банк или «обреет тотализатор» – и тогда повалит ему вечный фарт. Верил в это, кажется, и сам отец. Иногда он под вечер выходил во двор посидеть на скамье; соседи, степенные люди, подтрунивали над его страстью, и вид у него всегда был привычно виноватый; сквозь эту виноватость проглядывала гордыня надежды. Позже я понял, что не везунчики, не счастливчики, а люди много претерпевшие бывают очень доверчивы к жизни, до сентиментальности. Чем ниже скатывается человек, тем выше он (втайне) надеется подняться потом, когда придет везенье. И чем больше нищает, проигрывается игрок, тем на больший куш он рассчитывает в будущем.

И вот, значит, мы – Игорь, Гриб и я – отправились смотреть настоящий футбол на бывший плац бывшего Кадетского корпуса, где тогда находилось поле команды «Динамо». Пройдя по Большому проспекту до Съездовской линии, в ворота мы не вошли, ибо игра была платная, а зашагали по панели вдоль длиннющего здания по направлению к Неве. Нижний, полуподвальный этаж Кадетского корпуса в те годы пустовал; часть этажа внутри выгорела, и некоторые окна были кое-как заколочены досками. Наконец всезнающий Гриб остановился возле окна, забитого старым кровельным железом, отогнул ржавый лист, и мы влезли в полутемную комнатенку со сводчатым потолком. Из этой комнатки мы перешли в другую, затем в коридор, потом опять в комнату – и долго еще петляли среди хаоса и хлама, пока не вылезли на другом конце здания в другое окно и не очутились на внутреннем дворе, в чем и заключалась наша задача. Вскоре мы сидели среди зрителей. Часть болельщиков занимала скамьи, многие же расселись просто на земле; все они знали игроков по именам и время от времени окликали их, подначивали, а те в ответ бросали им реплики; казалось, будто все футболисты и болельщики – одна семья. В двадцатые годы футбол ходили смотреть только те, кто и сами пусть плохонько, да играли в него; нынче на трибунах стадионов сидит множество людей, которые ни разу в жизни не коснулись ногой кожаного мяча, они зрители – и только.

В тот день играли две знаменитые команды: «Коломяги» и «Унитас» (мы, по простоте душевной, произносили это слово с буквой «з» на конце и с ударением на третьем слоге). Чем кончилась игра, кто победил – не помню; запомнил только свое восхищение быстрым бегом игроков, взлетами мяча и свою зависть к мальчишкам-загольным.

После этого матча мы с Игорем направились на набережную, к Университету. Здесь, возле спуска к Неве, против здания Двенадцати коллегий, вдавались в Неву остатки деревянного моста (мост, как говорили, сгорел еще до революции). В хорошую летнюю погоду тут всегда было полно купающихся – и взрослых, и ребят: со свай удобно было нырять. Я признался Игорю, что не умею плавать, и тогда он сказал, что я должен стеречь его одежду. Он разделся на деревянном помосте, потом по обгорелому бревну спустился под мост, где переплетались горизонтальные балки, и оттуда нырнул. Плавал он долго и время от времени кричал мне снизу, чтоб я не зевал, берег его одежду. В те времена была мода «вязать сухарики»: кто-нибудь в твое отсутствие мог завязать в узлы рукава рубашки или штанины брюк так, что потом час промучаешься, пока развяжешь. Сухарики были четырех сортов: простые, двойные, солдатские и мокрые – в последнем случае злоумышленник узлы опускал на минутку в воду; такие узелки развязывать всего труднее. Позже, когда я выучился плавать, я не раз здесь купался – так же, как и возле Стрелки у томоновской Биржи, и у памятника Крузенштерну против Морского училища. Милиция купаться нигде не запрещала. Надо было только знать одно правило: плавать возле килевых судов можно, а возле плоскодонных – барж, железных шаланд, пристаней и брандвахт