Читать книгу - "Большое шоу в Бололэнде. Американская экспедиция по оказанию помощи Советской России во время голода 1921 года - Бертран М. Пэтнод"

мистеру Карпоффу в Москву. (Он генерал Боло — объект большинства моих проклятий за последний месяц). Сегодня вечером мы ужинаем вместе (он действительно крадет хорошее вино из королевских погребов)... На днях у нас был портвейн 85—летней выдержки — жаль, что вы его не попробовали».

Такого рода оскорбления в адрес должностных лиц были редкостью в частных письмах членов АРА, но они не были уникальными. Трудно представить, чтобы кто-то возглавил поток оскорблений в письмах Расса Кобба своим родителям. В них он называет БОЛО «невежественными, бесчестными, ревнивыми свиньями», «грязной, трусливой, невежественной толпой головорезов», «кучкой озлобленных, мстительных евреев, абсолютно бессердечных и жестоких, эгоистичных и властолюбивых». Он также использует слово «дьяволы». Его мнение о «проклятых русских», об этой «грязной расе» ничуть не лучше. «Должно быть, они всегда были прогнившей толпой — ни одна страна не могла бы так быстро потерять всю честность и порядочность, если бы она всегда не была прогнившей. Все мужчины похожи на животных, с жестокими оскаленными лицами». Это «сражайся, сражайся, проклинай, проклинай день и ночь».

Ни одно из писем Кобба не было перехвачено властями, но они попали в поле зрения Криса Хертера в Вашингтоне. Отец Кобба, нью-йоркский архитектор, был другом Хертера и присылал ему выдержки из писем Расса. В своем сопроводительном письме Кобб-старший почувствовал, что должен абсолютно ясно дать понять, что молодой Расс не был пробольшевистским, что он считал большевиков «жалкой, никчемной, эгоистичной, невежественной, бессердечной и безнадежно некомпетентной бандой». Хертер, похоже, не был встревожен какой-либо из этих переписок.

Кобб никогда не попадал в неприятности, но у Гранта никогда не было шанса. Какими бы ни были выдвинутые против него обвинения, тот факт, что он доверил Карпову такую компрометирующую переписку, оставлял его открытым для обвинения в глупости, что само по себе могло свести его с руководителями АРА. Так получилось, что его судьба была решена, когда его переписка была передана Каменеву, который лично потребовал отстранения Гранта.

Куинн оправдал суровые меры, принятые по делу Гранта, в отчете в Лондон. Когда АРА прибыла в Россию, она согласилась «не принимать чью-либо сторону в политической борьбе», но доказательства показали, что Грант занял «агрессивную позицию против правительства». Более того, он был «крайне нескромен» и показал себя «темпераментно непригодным для этой работы», и его пришлось уволить. «[Мы] считаем, что мистер Грант оказался слишком молодым и слишком неуравновешенным, чтобы выдержать удар». Его сослали на реку Кохаба.

Куинн проинформировал Лондон, что единственным положительным результатом эпизода стало то, что товарищ Карпов также был удален «более или менее с позором». Он долгое время был объектом протестов АРА, но есть соблазн предположить, что его погубили строки из письма Гранта о краже вина из императорских погребов. По иронии судьбы, вероятно, именно Карпов передал письма Гранта цензору. Неграмотный генерал не смог самостоятельно расшифровать их содержание.

Местом ссылки Карпова была Оренбургская губерния, где он заменил генерала Климова на посту представителя правительства в последние недели перед преждевременным закрытием этой миссии. Его приезд ознаменовал резкое улучшение отношений с правительством в этой стране, и сообщения о его превосходном сотрудничестве, должно быть, вызвали удивление в московской штаб-квартире.

Это тот самый Карпов, чье письмо осыпало елейными похвалами уходящего Коулмана, поместив его «в ряды выдающихся личностей нового света». Если он и не изменился, то определенно узнал кое-что о важности письменного слова.

ГЛАВА 29. ПОЛИТИКА В ОТНОШЕНИИ МАШИН

Помимо письма Гранта его матери, была еще одна переписка, перехваченная военной цензурой и использованная в деле против него. Адресованное «Моей дикой кельтской розе», оно добавляет интересную деталь к картине его отношений с местными властями: «До сих пор моя работа заключалась в основном в ругани советских чиновников. Вчера я сразился с президентом крымского правительства. Завтра я получу Генри Форда, и тогда я смогу немного позлить гаишника».

Упоминание о вождении Генри Форда на одном дыхании с руганью президента ни в коем случае не случайно. В России, возможно, в большей степени, чем на более развитом Западе, автомобиль был желанным символом власти, и как таковой он стал играть внешне важную роль в повседневных советских делах. Фактически, с самых первых дней миссии автомобиль и особенности автомобильного движения в России занимали видное место в трудах сотрудников АРА.

Чайлдс прибыл в Москву 31 августа, через четыре дня после передового отряда Кэрролла, и проехал от железнодорожного вокзала до штаб-квартиры АРА на свежевыкрашенном лимузине АРА Cadillac. Он предвосхищал пристальные взгляды прохожих и был удивлен тем, как мало внимания они уделяли ему и его коллегам. «Это отсутствие интереса даже к новым автомобилям неудивительно, если посмотреть на количество старых и новых автомобилей, которые проносились мимо нас во всех направлениях».

Что привлекло его внимание, так это пассажиры в этих машинах, «среди которых были не красиво одетые леди и джентльмены в самой правильно сшитой одежде, а мужчины в простой грубой одежде рабочих, многие из них с небритыми лицами и большинство с очень усталыми лицами — все они были чиновниками советского правительства разных рангов». Таким образом Чайлдс, как и ряд его коллег-сменщиков, получил свое первое представление о социальных последствиях русской революции, наблюдая за пассажирами автомобилей на московских улицах с заднего сиденья Cadillac.

Голдер, сидевший рядом с Чайлдсом, записал в своем дневнике несколько иное впечатление: «Машин было очень мало, и они поднимали облака пыли, когда двигались зигзагами, чтобы избежать колей и ям».

Шафрот отправился в Москву с группой Кэрролла и прибыл в столицу в субботу вечером, 27 августа. «По пути мы проехали более дюжины автомобилей и несколько человек, очевидно, местных жителей, ехавших на дрожках».

Хаскелл и его группа из Риги численностью двадцать один человек прибыли в среду, 21 сентября. Полковник описал столицу как «заброшенный город». Как и других, его поразили закрытые витрины магазинов, но в его описании даже сами улицы пустынны: «Редко можно было увидеть даже дрожки, и, за исключением редких автомобилей, перевозящих коммунистических чиновников из одной части города в другую, практически не было заметно никакого движения автотранспорта».

Практически в каждом описании Москвы того времени, сделанном человеком, да и иностранцем, упоминается почти комическая скорость уличного движения, которая сегодня вызывает в памяти образы автомобилей из ранних немых фильмов, их движение ускорено из-за неестественной скорости 35-миллиметровой пленки. И точно так же, как в тех фильмах немой эпохи, жизнь пешеходов была опасной.

В архивах АРА есть короткие мемуары о повседневной жизни в Москве, вероятно, 1920 года, переведенные на английский язык под названием «Как советская рабыня проводит свой день». В этом горьком повествовании автомобиль является символом бессердечного, безжалостного, безличного советского правительства. «Рабыня» начинает свой день, уворачиваясь от пробок на городских улицах: «Пустые моторы, выбрасывая