Читать книгу - "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын"

непорядочная жалоба, что я «сломал сотрудничество», сначала пообещал, а потом обещанию изменил, «невозможность получить ответы на простейшие вопросы» из-за «солженицынского темперамента»! (Это после его недельного гощения у нас и всего, что я ему открыл! И ни звука об условии: приедете один раз – и хватит, больше не занимаемся, – так кто ж изменил обещанию? И ещё сколько сверх того ему отвечал. Ну да, надо ж – цену набить, как трудно-трудно было ему добывать материалы, как я сопротивлялся, а вот – он добыл!) Зато – сотни ссылок на Решетовскую: на её многостраничные «письма к автору», на её «неопубликованные главы», а более всего – на её надёжную, в соавторстве с АПН, книгу[440]. Несколько сот страниц книги Скэммела – это роман, созданный оставленною женою. О «Телёнке» (который он высосал до предела, не было бы «Телёнка» – на чём бы ему и биографию строить?): что это – противоречивые и хвастливые мемуары, они «вводят в заблуждение, сбивают с ног, в них нет объективного анализа». А сам Солженицын – «спорная фигура» (полностью в их духе, а иначе и писать нельзя), цель же Скэммела эту фигуру «высветить и объяснить»[441].

Как же изменился его тон ко мне от умолительного в 1974, когда я был на высоте признания, – и вот в этот теперешний, когда меня пинает всяк кому не лень.

А между тем – построение Скэммела о невыносимых трудностях работы со мной (и тем бо́льших заслугах его исследования) тут же подхвачено было широчайше. Самая ранняя рецензия, «Вашингтон пост»: «почти параноидальная подозрительность» Солженицына, «от старта до финиша из него было трудно вытягивать информацию»[442]. Дальше – посыпались десятки американских рецензий, и вряд ли хоть в одной не обсуждались мучения Скэммела со мной…

Острое чувство оболганности было у меня от появления этой книги, горький урок оклеветания. Если «Телёнку» нельзя верить – значит, я попросту лжец. Это какой же по счёту надменный западный автор врезается судить меня и порочить? – перед читателями неосведомлёнными и которые никогда ничего не смогут проверить.

И что теперь? отвечать? – значит, и читать, изучать эту тысячу с лишним страниц о самом себе? бросить «Красное Колесо» в разгаре? – невозможно. Читаю пока только рецензии, да несколько близких друзей (особенно И. Иловайская) засели читать подряд, написали подробные впечатления, указали мне самые едкие проплешины пошлости, безтактности, низких толкований. Да, самому прочесть будет тоже неизбежно.

Несколько раз я уже не отвечал – как Зильбербергу, Файферу, Чалидзе, Синявскому – и всё это прикипало, прикипало на мне на годы засохшей коркой.

Как, из своего опыта, советовал мне Бёлль: «Изберём путь презрения».

Значит, и тут – отложить на годы, может, Бог пошлёт жизни. Перетерпеть – ещё и это.

Но и оставаться, живому, дробно оболганным – пакостно.

Да хоть опубликовано-то при моей жизни, спасибо, а после смерти бы – ещё хуже.

Прочесть и записать на будущее.

______________

И что же – книга?

Равномерно, сквозь всю толщу, нигде – душевной и умственной высоты понимания, низменный взгляд на высокие предметы.

Черезо всю книгу тянутся два постоянных усилия биографа. Первое: по возможности, мои поступки, мои движения, чувства, намерения – свести к посредственности, на понятный обывателю лад; расчесть, какие были бы биографу самому понятны мотивы, – и приписать их мне; изо всех возможных объяснений – выбирать самое пошлое и низкое, и чем дальше в толщу книги – тем с бо́льшим раздражением он меня «одёргивает»; движений и чувств крупных, крайних, накальных – он совсем не понимает, лишён.

Второе: во всяком моём кризисном, поворотном пункте – подозревать мою неискренность, сокрытие истинных мотивов; в трактовке этих моментов быть всегда на стороне моих недоброжелателей – и это, вероятно, не по злости ко мне, но, как он рассчитывает: это лучшим образом и обезпечит ему требуемую «научным стандартом» уравновешенность, «фифти-фифти». Как можно больше недоверия к персонажу, никакого цельного характера существовать в природе не может, и если не разорвать его в клочки и в противоречия – то где же тогда фрейдистские комплексы? и где же объективный самодостаточный исследователь-биограф?

Насколько же веселей – и честней! – открытое неприятие, споры, нападки, даже ругань, – чем это болотное испытание пошлостью.

Чьё это лицо – в водной ряби?..

Не для читателей сплошь, а для специалистов, кому надо будет покопаться, – вот подробней.

Уже общая оценка «Телёнка» такова: это – недалеко от эренбурговских самооправданий в мемуарах[443]. (Что ж он понял? Эренбургу надо было оправдать тридцать лет коллаборантства с режимом. А что мне оправдывать – фронт? тюрьму? подпольщину? взрывы в морду власти?)

Какие мотивы могли двигать этим писателем, зачем-то полезшим атаковать могучую власть? Конечно: он гоним честолюбием и желанием преуспеть. (Объяснение от Решетовской и АПН, да и исконное обывательское о ком угодно: они, кроме честолюбия, ну и наживы, ничего в людях не усматривают.) Конечно – дурные свойства характера: врождённая раздражительность и упрямство. (И вот – не ужился в Союзе писателей, где все отроду уживались.) – Поступил в комсомол в свои 18 пылких лет? – это было конъюнктурное решение, то есть убеждений таких у юноши, конечно, быть не могло. Но затем, странно: на шарашке, уже пройдя обучение в тюрьмах и лагерях, – я имею взгляды, «тесно близкие к Копелеву»: как и он, я «ленинец во враждебном окружении», мы «объединяем себя с правящим слоем», мы оба «считаем своё осуждение ошибкой юстиции». (Вот уж – ни минуты я не считал. Всё так – чувствовал Копелев, и перетянул шкурку на меня, а Скэммел охотно принял.) Да что там, уже и в ссылке, после 8 лет лагерей (уже написаны «Пир победителей», «Пленники») – «ленинизм ударял по его ответной струне». Вот понял так понял, вот вник так вник. (Да у Скэммела и «Священный Байкал» – оказывается, «советская песня».) – Тогда упоминать ли ещё мнение биографа, что «дело не так просто», будто я не женился в ссылке из-за рукописей (и что́ их, правда, беречь и прятать, если они озарены ленинским светом?)[444].

И не может быть, чтоб я имел в себе столько самообладания и внутреннего спокойствия, чтобы не кинуться упиваться симоновской статьёй об «Иване Денисовиче» в «Известиях» (статьёй советского фаворита в прожжённой советской газете; разве примыслится биографу такая дикость, что «Иван Денисович» уже был для меня в тот момент проскоченный барьер, а густые заботы клубились – о судьбе следующих произведений)[445]. – Не может быть, чтоб отказался от почётной встречи с великим Сартром[446], – от чего другого, как не от соединения гордости и робости: «буду слишком страдать». (Не допускает, что я Сартра просто презирал.) «Этот