Читать книгу - "Троцкий - Дмитрий Антонович Волкогонов"

Мать Рамона – Эустасия Мария Каридад дель Рио была очень импульсивной, энергичной, решительной женщиной. Будучи молодой матерью пятерых сыновей – Хорхе, Пабло, Рамона, Монсеррата и Луиса, – Каридад во время гражданской войны в Испании порвала с набожным мужем, вступила в коммунистическую партию и стала тесно сотрудничать с агентурой НКВД. Уже один этот факт многое говорит о ней. Советским резидентом в то время в Испании был ранее упоминавшийся Александр Орлов, а его заместителем – Наум Эйтингон. Именно с тех пор Эйтингон оказался тесно связанным с матерью и ее сыном Рамоном. Наум Исаакович Эйтингон (он же Наумов, Котов, Леонид Александрович) еще в Испании убедился в надежности, воле, решительности молодого офицера республиканской армии. Именно с тех лет тот и стал тайным сотрудником НКВД. Фамилии Морнар, Джексон – «шпионские». Например, Фрэнком Джексоном Меркадер стал, когда ему в специальной лаборатории НКВД в Москве подготовили паспорт, используя документы погибшего в Испании канадского добровольца.

Младший брат Рамона Меркадера, Луис, ставший профессором Мадридского университета, связывает трагическую судьбу Рамона с характером своей матери – красивой, привлекательной женщины, готовой на приключения и резкие повороты судьбы. Она оказывала большое влияние на сына. Именно с этими главными действующими лицами приближающейся трагедии готовился разыграть последнюю сцену в жизни Троцкого Эйтингон.

Руководитель операции в Мексике не жалел денег на завершение акции. Возвращаться с пустыми руками в Москву для него значило разделить судьбу С. М. Шпигельглаза. Скрыться, исчезнуть, как это сделал Орлов, Эйтингон не мог. Этого не позволило ему его чувство долга. Поэтому он твердо сказал Рамону: «Ты должен исполнить приговор». Денег на подготовку, повторю, не жалели. Луис Меркадер, проживший из своих почти семидесяти 40 лет в СССР, знавший лично Калинина, Берию, Кобулова, Судоплатова, Эйтингона, уверял: «На операцию с начала до конца они потратили не менее пяти миллионов».

Рамон Меркадер, обосновавшись в Мехико, вызвал к себе Сильвию, и она в начале 1940 года быстро устроилась работать у Троцкого в качестве секретаря. Быстро потому, что раньше у него работала ее родная сестра Рут Агелоф. Льву Давидовичу понравилась скромная, малозаметная и непривлекательная молодая женщина, готовая во всем помогать ему: стенографировать, печатать, подбирать материалы, делать вырезки из газет, выполнять многие мелкие поручения. Когда Эйтингон узнал, что Сильвия будет работать в доме Троцкого, он был доволен: начало важного «внедрения» было положено.

Поскольку Сильвия жила в номере гостиницы «Монтехо» вместе с Рамоном, он вскоре стал подбрасывать ее на работу, на своем элегантном «бьюике». Щегольски одетый коммерсант выходил из машины, открывал дверцу, помогал Сильвии выйти, целовал ее в щечку и махал на прощание рукой. Часто он и приезжал за ней. Охранники, сменявшие друг друга у ворот «крепости» Троцкого, постепенно привыкли к красивому, высокому, улыбающемуся «жениху» Сильвии. Исподволь, незаметно для всех он стал для охраны своим. Однажды ему пришлось подвезти в центр Мехико супругов Росмеров, которые затем говорили Троцкому, что у Сильвии «очень симпатичный, приятный жених». С помощью Маргариты Росмер Рамон в конце концов несколько раз побывал и на территории «крепости»: гостья из Франции, съездив в столичные магазины, просила «приятного молодого человека» занести покупки в дом. Побывав в доме, Меркадер подтвердил данные советского агента-женщины о расположении комнат, дверей, наружной сигнализации, о запорах и т. д.

До 24 мая 1940 года молодой испанец полагал, что ему не придется самому обагрить руки кровью русского революционера. Но уже через два-три дня, 26 или 27 мая, Леонид Котов (Эйтингон), запершись в номере, долго говорил с молодым испанцем. Сейчас никто точно не скажет, какими словами он разъяснял Рамону «внезапно возникшую задачу». Как позже вспоминали Судоплатов, сам Эйтингон и другие участники кровавой операции, тогда у всех была уверенность в ее успешном наконец осуществлении. Эйтингон, будучи очень умным и волевым человеком, непрерывно вел психологическую подготовку боевика. Он не только умело убеждал его в реальности благополучного завершения акции, но и бросал мимоходом фразы, которые как бы оседали в сознании испанца:

– Мексика – идеальная страна для осуществления акций возмездия. В ее законах нет даже высшей меры наказания… Но ты должен знать, что если тебе не удастся скрыться, мы спасем тебя. Обязательно!

Рамон слушал и, вероятно, холодок подступал к его сердцу, когда «Леонид» говорил о «высшей мере наказания». Но психологический массаж сознания давал свои плоды: после короткой депрессии в июне Рамон вновь обрел присутствие духа и стал энергично готовиться к «Акции», как называл Эйтингон готовившуюся операцию.

Встречаясь в условленное время, Н. Эйтингон, Г. Рабинович и Р. Меркадер несколько раз до мелочей обсуждали детали операции, разные ее варианты и способы осуществления. Сегодня уже никто не в состоянии восстановить, реставрировать сказанное, обдуманное, предложенное. Все непосредственные участники заключительной сцены трагедии находятся в мире теней. Но, зная весь дальнейший ход событий, можно предположить, что участники прежде всего обговаривали детали беспроигрышного варианта.

За плечами Наума Исааковича Эйтингона была огромная школа. Я уже упоминал некоторые вехи его биографии. Мало кто знает, что «Леонид» (в нашей печати это имя выдают за действительное) работал в Шанхае вместе с Рихардом Зорге, руководил действиями известного разведчика Кима Филби, других советских нелегалов. Именно Эйтингон просчитывал все варианты и возможности операции.

Больше всех рисковал пока Эйтингон: еще одна неудача – и вызов в Москву, а там и неизбежный конец. Но сильнее всех мучился Рамон: он уже видел Троцкого, говорил с ним, познакомился с Росмерами, Натальей Ивановной, и все к нему отнеслись тепло, дружески, с симпатией. А он должен ответить на это или выстрелом, или ударом ножа, – а может, иного предмета? Рамон знал и любил испанского классика Анхеля Сааведру, романтика и мечтателя. В своей поэме «Деяние чести» писатель ставил перед Испанией и ее гражданами вопросы нравственного выбора по зову совести. А теперь ему предстояло исполнить чужую волю без всякого выбора… Может быть, в этой заданности и содержится самое страшное любой тоталитарной идеологии? Она убивает человека в человеке, делает его бездумным инструментом идеи и приказов «сверху».

Еще до того как Троцкий увидел своего будущего убийцу, его часто посещали мысли о приближении конца. В конце мая, еще до налета, он решил составить завещание. Скорее всего им двигало желание не просто сказать своим сторонникам и друзьям посмертные напутствия, а напомнить потомкам, что он остался верен Идее до конца. Половина завещания посвящена жене, Наталье Ивановне, нежные чувства к которой он пронес через всю жизнь. Вторая – его политической борьбе.

Ни родина, ни его Интернационал, ни оставшийся рядом внук Сева в последней воле не упоминаются. Есть только два имени: Наталья Ивановна Седова и Сталин.

Впервые в широкой печати завещание Л. Д. Троцкого опубликовал Ю. Фельштинский{1245}, много сделавший для систематизации литературного наследия революционера. Судя по тексту, затворник из Койоакана писал завещание в три приема, причем первые две части появились в один день – 27 февраля 1940 года. Еще одна часть, очень личная, – 3 марта 1940 года.

Троцкий не был бы самим собой, если бы не подтвердил свою приверженность революционным максимам. «Сорок три года своей сознательной жизни, – читаем мы в завещании, – я оставался революционером, из них сорок два года я боролся под знаменем марксизма. Если б мне пришлось начать сначала, я постарался бы, разумеется, избежать тех или других ошибок, но общее направление моей жизни осталось бы неизменным. Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом. Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности». 3 марта он еще раз повторил свою приверженность Идее: «Каковы бы, однако, ни были обстоятельства моей смерти, я умру с непоколебимой верой в коммунистическое будущее. Эта вера в человека, в будущее дает мне и сейчас такую силу сопротивления, какую не может дать никакая религия»{1246}.

Конечно, Троцкий не мог знать обстоятельств своей смерти, но в строках, где он подтверждает верность идеалам, которые исповедовал всю жизнь, выражена самая глубинная сущность революционера. Да, эти идеалы оказались Великой Утопией, Миражем, Грезами, но именно такая