Читать книгу - "Критика цинического разума - Петер Слотердайк"

сталь, камень, стекло, цемент… Только в старых, исторических центрах городов… еще сохраняются черты их былого особенного лица – как почти уходящие в небытие музейные экспонаты, тогда как на окраинах, – не важно, в каком направлении: к заводам, к жилым кварталам или к местам отдыха, – распространяется интернациональный стиль построек, напоминающий всемирный лагерь (Ratenau W. Gesamtausgabe. 1977. Bd. 2. S. 22).

Ратенау уделяет внимание прежде всего процессу строительства – резко выделяющейся на фоне всех остальных форме распределения товаров и благ в современном мире. Процесс обращения товаров, говорит он, представляет собой просто ничтожно малую величину в сравнении с застывшими в камне результатами товарного производства.

Человечество строит дома, дворцы и города; оно строит фабрики и склады. Оно строит дороги, мосты, железнодорожные линии, трамвайные пути, суда и каналы; станции, подающие воду, газ и электричество; оно прокладывает телеграфные, высоковольтные и кабельные линии; оно делает машины и топливные системы…

На новое строительство в немецких городах каждые пять лет тратится столько же технических усилий, сколько было затрачено на все сооружения Римской империи.

Для чего нужен этот неслыханный размах строительства? По большей части оно прямо служит производству. В какой-то части оно служит транспорту и торговле, то есть косвенно служит производству. В какой-то части оно служит управлению, созданию жилищ и здравоохранению, то есть преимущественно целям производства. В какой-то части оно служит науке, искусству, технике, образованию, отдыху, то есть опосредованно… все тому же производству (S. 51).

Механистическое производство уже давно вышло в своем стремительном развитии за те пределы, которые были необходимы для достижения элементарных целей – для обеспечения продуктами питания, одеждой, для самосохранения и поддержания жизни; в постоянно расширяющихся кругах производства и потребления оно создало новую «неутолимую страсть», безмерную «жажду приобретения товаров», которая все больше и больше направлялась на удовлетворение искусственно сформированных потребностей. Механизация, следовательно, втянула даже желания «в ирреальный, безжизненный и призрачный мир ее продуктов и мод» (S. 50). Выводы, сделанные Ратенау, в точности соответствуют квинтэссенции социологических теорий отчуждения: «Механистическое производство превратило себя в самоцель» (S. 52).

Такова сцена, на которой определяется место для человеческого. Ратенау ищет его в самом центре производства, в мире труда.

Труд не является больше естественной функцией жизни, приспособлением тела и души к силам природы, он в значительной степени превратился в дело, чуждое целям жизни, в приспособление тела и души к механизму…

Труд больше не представляет собой только и единственно борьбу с природой, он есть борьба с людьми. Но эта борьба – борьба в сфере приватной политики; это в высшей степени каверзное дело, которым занималась менее двух столетий назад лишь горстка государственных мужей, – искусство разгадывать чужие интересы и ставить на службу собственным, искусство видеть ситуации в целом, толковать волю эпохи, искусство вести переговоры, заключать союзы, искусство изолировать и наносить удары – без этого искусства сегодня не может обойтись не только финансист, но, в каком-то отношении, и мелочный торговец. Механизированная профессия воспитывает, делая политиком… (S. 67–68).

Предлагаемая Ратенау антропология человека труда имеет в соответствии с этим два аспекта: с одной стороны, трудящееся Я становится эпифеноменом аппарата производства, с другой – тот, кто еще преследует, выступая как «самость», «собственные интересы», неизбежно вовлекается в своего рода войну, в дипломатическое, полемическое и политическое предприятие. Везде, где только ни выступает в современном хозяйственном мире Я, оно должно выступать в роли политика, стратега, строящего тонкие расчеты махинатора и дипломата. Значение политической тактики возрастает: она должна прописаться в голове у любого современника; в то же время это «каверзное дело» тактического лавирования опускается все ниже и ниже, становясь занятием каждого мелочного торговца. Вероятно, положение вещей нигде еще не изображалось с такой обезоруживающей ясностью и в столь сжатом виде. Там, где Я не хочет стать только лишь колесиком сверхогромной отчужденной машины, оно должно вывернуться наизнанку и обучиться искусству, которым владели ранее только крупные политики; на протяжении долгих лет ему придется обучаться политическому цинизму.

Это едва ли идет на пользу нашим интеллектуальным и психическим способностям:

Ум, который поддерживается в напряжении тем возбуждением, которое постоянно приносит день, и непрерывно откликается на него, требует все время находиться в движении и участвовать в постоянной погоне за впечатлениями – лишь бы эти впечатления были более жгучими и захватывающими, чем те, которые довелось испытать ранее… Возникают развлечения самого неожиданного, сенсационного толка, поспешно-торопливые, банальные, роскошные, неистинные и отравленные. Эти радости граничат с отчаянием… Образ выродившегося умения наблюдать природу – автомобиль в нескончаемой погоне за количеством километров…

Но даже в этих безумствах и сверхраздражениях есть нечто машинное. Человек, играющий в общем механизме роль водителя и машины одновременно, при растущем напряжении и разгоряченности отдал то количество энергии, которое у него было, маховику всемирного производства… (S. 69).

Проявляя немалые способности физиогномиста, Ратенау рисует психологический образ производящего-потребляющего человека. Он разгадывает загадку банальности «абстрактного тщеславия», движущего человеком наравне со столь же отвлеченной от всякой конкретики жаждой обладания товарами.

Это абстрактное тщеславие представляет собой загадку потому, что все восхищение вызывает маска, а эта маска не связана внутренней связью идентичности с тем, кто ее носит… (S. 74).

Акты приобретения товаров начинают создавать сеть между алчными масками – сеть, по которой движутся суррогаты и суррогаты суррогатов, проходя через руки потребителей. В буржуазном быту дело заканчивается инфляцией предметов, потреблением которых, как кажется, исчерпывается все существование человека.

Ответом на эти мысли оказывается снискавшая шумный успех десять лет спустя книга Генри Форда «Моя жизнь и карьера» (вышедшая в немецком переводе в Лейпциге в 1923 году), в которой и он тоже смотрит на вещи не взглядом капитана индустрии, а взглядом этнолога, – этнолога, описывающего капиталистическое общество:

Доныне происходившее в мире прогрессивное развитие сопровождалось резким увеличением числа предметов повседневного пользования. На заднем дворе американского жилого дома можно встретить в среднем больше различных сложных устройств, чем… во всех владениях какого-нибудь африканского владыки. Американский мальчишка школьного возраста окружен, как правило, большим количеством вещей, чем целая община эскимосов. Список инвентаря кухни, столовой, спальни и подвала для хранения угля мог бы привести в изумление даже самого склонного к роскоши вельможу, жившего 500 лет назад… (S. 313).

На истощение традиционных источников веры человек-потребитель может реагировать только пассивно; он хотел бы держаться веры и ценностей, перестав быть тем, для кого они еще действительно были значимы.

Теперь он намеревается вернуть утраченное, прибегая к хитрости, и взращивает