Читать книгу - "Зорге - Александр Евгеньевич Куланов"

Примерно так же вел себя и Одзаки Хоцуми с той только разницей, что его в конечном итоге вполне устраивали книги и на японском языке, хотя начал он как раз с иностранных. В письмах жене он делился с ней мыслями о прочитанном – иногда совершенно неожиданными: «Два тома по истории цивилизации и октябрьский номер “Тоа Мондай” [“Проблемы Восточной Азии”] не разрешили получить, так что получил только одну связку. Удивительно также, почему не разрешили к передаче “Фауста” Гёте, ведь эта книга в переводе есть и в тюремной библиотеке…

К моему великому сожалению, книга Гёте “Годы странствий Вильгельма Мейстера” – последняя, которую я читаю на иностранном языке. Хорошо хоть разрешили дочитать. Откровенно говоря, я не думал, что эта книга столь же интересна, как ранее прочитанные мною “Поэзия и правда”, “Итальянское путешествие” и “Вертер”. Большой интерес представляет отношение Гёте к новой эпохе промышленного производства – он выражает его через преклонение перед ремесленным укладом…

Наиболее интересная книга, которую я прочел за последнее время, – это записки Папанина об экспедиции к Северному полюсу. Это отнюдь не какая-то политическая пропаганда Советского Союза. Это дневник подлинно научного исследования. Но более всего я поражен силой сознания – через служение науке целиком отдать себя родине. Это высокий патриотизм! Именно в этом и нужно искать объяснение столь стойкому вопреки ожиданиям сопротивлению Советского Союза в нынешней войне… Я думаю, что эту книгу полезно будет прочитать и Ёко»[718].

А у нашего героя был и еще один повод радоваться даже в тюрьме: его адвокат и переводчик – единственные люди, которые могли навещать его в Сугамо, – оставили об этом очень похожие свидетельства. Переводчик Икома писал о событиях, происходивших зимой 1942 года, когда советские войска перешли в наступление под Сталинградом: «Когда наступательная мощь германской армии начала постепенно утрачиваться и обозначились признаки перелома в военной обстановке… Зорге буквально плясал от радости, и лицо его расцветало…

Он горел от нетерпения, и во время допросов, при каждом удобном случае, например, когда судья и секретарь были заняты оформлением протокола, тихо спрашивал у меня о положении на фронте. Я боялся много говорить об этом, но все же шепотом сообщал ему кое-что об общем положении дел».

В эти же дни «Ронин» – Каваи Тэйкити случайно увидел своего бывшего резидента в глазок двери тюремной камеры: «В день, когда мы узнали о победе советских войск под Сталинградом, я увидел его очень радостным. Он даже приплясывал».

Даже в 1944 году, в ожидании смерти, Зорге оставался спокоен и крепок духом. После вынесения приговора МИД Японии довел эту информацию до посольства Германии, а Министерство юстиции дало разрешение на встречу с Зорге атташе посольства по вопросам полиции Мейзингеру. Разумеется, он не пошел на встречу с советским разведчиком и отправил вместо себя переводчика Хамеля. Тот, посетив тюрьму Сугамо, доложил, что Зорге «производит впечатление человека, гордого тем, что он совершил большое дело, и вполне готового покинуть арену своей деятельности… Он откровенно и не без торжества говорил о том, что он доволен результатами своей деятельности» [719]. Зорге, по словам Хамеля, был тщательно выбрит, аккуратно одет и выглядел вполне достойно. Приговоренный к смерти передал посланнику свою последнюю просьбу: не трогать мать, которая была уже в очень преклонном возрасте, жила в Гамбурге и ровным счетом ничего не знала о сыне в последние 20 лет. Зорге написал ей письмо, которое Хамель обещал доставить по адресу, и попросил купить ему книги по всемирной истории, чтобы «завершить картину мира». Можно представить себе реакцию Мейзингера при получении такого доклада…

26 июля Одзаки составил свое завещание и передал его адвокату, попросив вручить жене и дочери после того, как смертный приговор будет приведен в исполнение, и особо позаботиться о сохранении для потомков его последних мыслей, записанных в камере. В соответствии с японской поэтической традицией и традицией последнего слова перед смертью, Одзаки, приступая к изложению своих мыслей и жизненных наблюдений, писал образно. Он говорил, что уподобил себя белому облачку, остановившемуся над гладкой поверхностью озера и созерцающему то, что отражается в нем. Эти записи так и были названы: «Хакуунроку» («Записки белого облачка»), а сам он пояснял, обращаясь к своему адвокату: «В моих записках говорится о мировоззрении, о философии, о взглядах на религию. Там же излагаются критические замечания о литературе, дается обзор текущих событий, выражается мое беспокойство за судьбу страны, высказываются мои соображения о системе управления, о проблемах современности, мысли о различных людях, даются воспоминания о прошлом. Я думаю, что если внимательно прочитать написанное мною, то это могло бы принести пользу. Правда, с самого начала, когда я только приступил к этим записям, я не ставил перед собой такой цели. Но об этом я ставлю в известность только Вас»[720].

К сожалению, почти ничего не известно о предсмертной записке Рихарда Зорге, хотя переводчик Икома несколько раз сообщал, что Зорге что-то писал после утверждения ему смертного приговора. Икома видел эти записи, но единственное, что он рассказал после войны, было следующее: «До самой своей смерти он оставался преданным своим принципам и своим убеждениям как коммунист. Мне доподлинно известно, что, уже будучи приговоренным к смерти, он писал в своих записках: “Я умру как верный солдат Красной Армии”». По официальным данным, и рукопись Одзаки, и завещание Зорге погибли вместе с протоколами допросов в мартовском пожаре 1945 года.

После того как записки были написаны и переданы адвокатам, пришло время последнего шага. Утром 7 ноября 1944 года Одзаки заканчивал письмо жене, беспокоился о том, как они переживут налеты американской авиации и тяжелую голодную зиму – последнюю зиму той войны. О том, что произошло потом, сохранились воспоминания одного из узников:

«Дверь 11-й камеры первого этажа второго корпуса медленно открылась.

– Ну, что же, выходи, – с запинкой, показывая взглядом, произнес старший надзиратель.

– Переодеваться? – медленно ответил вопросом Одзаки-кун.

Тюремщик молча кивнул головой.

Одежда