Читать книгу - "Левитан и Софья Кувшинникова - Иван Васильевич Евдокимов"

Николай Павлович поставил холст перед собой на свободный стул.

— Я бы тебе не советовал называть одним словом «пейзаж», — осторожно вымолвил Чехов. — Такие определения ничего не дают, потом их вспоминают, закрывая глаза, и говорят: «какой-то пейзаж», «какого-то художника». Вещь обезличивается. По-моему, «Осенний день» — хорошо. Конечно, совсем не оригинально. Тысячи этих «Осенних дней», а по существу верно.

— Тебе он нравится? — перебил Левитан. — Все в нем, по-твоему, в порядке или чего-то недостает?

Чехов ответил сразу:

— И нравится, и не совсем. Осенний день я не могу почувствовать вполне… Я догадываюсь… Принудительно догадываюсь… Раз на дорожке листва, по бокам стоят рыженькие деревья — все ясно: не весна, не лето, а осень. А вот осеннего настроения не воспринимаешь. Пейзаж не живет своей собственной жизнью. Мне кажется, по аллее надо пустить красивую одинокую женщину в черном платье. Я бы так и сделал. Будет центр картины: через это прекрасное создание я пойму, что осенний день грустен…

— Но ведь тогда пейзаж совсем перестанет быть самостоятельным, — недовольно пробурчал Левитан.

— Выбирай, что лучше, — ответил Чехов, — ты спрашивал, я сказал, твое дело решать.

Раз в году, на рождественских каникулах, с 25 декабря по 7 января, в Школе живописи, ваяния и зодчества бывали ученические выставки. Попасть на них могли только лучшие работы, и молодежь с трепетом дожидалась решения профессорского жюри. Выставку посещала «вся Москва». Газеты, захлебываясь, описывали вернисаж. Наряду с перечислением знатных особ, почтивших выставку своим посещением, мелькали фамилии юных, но будущих знаменитых художников. Их появлялось ежегодно слишком много, но иногда газеты угадывали. Левитан, Архипов, братья Коровины, скульптор Матвеев прошли через эти выставки.

«Осенний день. Сокольники» — так назвал Левитан свою выставочную картину — поместили очень выгодно, на хорошем свету, какой только возможен был на узкой Мясницкой улице, в полутемном старинном здании. Школе было лестно похвалиться талантливым своим воспитанником, и его произведение выделили на особую стену, среди самых интересных и отобранных.

Настал день вернисажа. Левитан проснулся еще затемно. От волнения его лихорадило. Он взглянул на свои руки и поморщился: они мелко-мелко дрожали. Юноша стиснул кулаки, и это не помогло. Левитан вспомнил, как прошлым летом в Салтыковке карапуз лет девяти-десяти вылез из озера к сидевшей на берегу старухе и сказал: «Посмотрите, бабушка, как у меня нижняя губа трясется. Отчего? Я совсем не озяб, а весь дрожу». Бабушка засмеялась и велела внучку скорее одеваться. Левитан вспомнил, улыбнулся и закрыл рот ладонью — у него тоже вздрагивали губы.

Художник нетерпеливо подошел к окну. Пустая улица лежала еще в мутном полумраке, какой бывает только зимой. Не утро, не вечер. Сумеречное время тянулось долго. Левитану надоело ждать, пока наконец посветлело и стали появляться люди с поднятыми меховыми воротниками. Морозило, ранние пешеходы бежали почти вприпрыжку, пар струился из-под воротников, и края их серебрились инеем. Левитан зябко повел плечами, натянул на себя осеннее, вытершееся до основы рыжеватое пальто, закутался шарфом и вышел.

«Цирюльник Мокей Петухов с Малой Лубянки» — как значилось на вывеске — уже открыл свое заведение. Здесь давали на прокат маскарадные костюмы.

Левитан долго рылся в грудах оперных боярских кафтанов, в черных одеяниях капуцинов, в камзолах щеголей, пока не отыскал подходящий скромный сюртучок, еще хранивший на рукавах и полах желтый воск от елочных свечей. Цирюльник Мокей Петухов разъяснил юноше, что сюртук брали, когда маскировались старым евреем из Бердичева.

— Вот он мне и пригодится как раз, — сказал Левитан. — Но нельзя ли вывести пятна от воска?

Цирюльник нахмурился, отрицательно махнул рукой и пробурчал:

— У нас берут костюмы нарасхват, какие есть. Нам некогда заниматься чисткой. Сами можете. Воск выводится просто. Раскалите на огне столовый нож, положите промокательную бумажку на пятно, можно и не промокательную, только дотронетесь, воска и следов не останется.

Левитан взял сюртук на один день, до вечера. Цирюльник получил деньги и потребовал для верности паспорт. Художнику пришлось сбегать домой и принести. Наконец костюм завернули в бумагу, и Левитан торопливо понес его. Цирюльник вдруг испугался за сохранность своей вещи.

— Постойте, постойте, — закричал он, останавливая юношу в двери, — я вас, господин, предупреждаю, не прожгите сюртук, вам придется заплатить тогда всю его стоимость, как за новенький-с.

На вернисаже больше всего неловко было Левитану за сестру. В семейной гордости за брата она разрядилась так, что всем бросалась в глаза. Напудренная, с мушкой около рта, распаренная и пунцовая от жары, она подходила к Левитану и брала его под руку. Левитан дико осматривался по сторонам и осторожно старался освободиться от любвеобильной и тщеславной сестры. Доброй и наивной женщине было лестно и приятно показать свое родство с Исааком, и она крепко держалась за рукав прокатного сюртука. Юноша мучительно боялся, что от горячих ее рук останутся пятна, а Мокей Петухов беспощаден. Наконец Левитан не выдержал тайных своих мук и бесцеремонно вырвался из сестрицына плена.

Кроме товарищей-учеников, перед «Осенним днем» стояла посторонняя публика, среди нее назойливо вертелась беспокойная сестра и даже, к ужасу Левитана, затевала разговор с незнакомыми людьми. О чем она говорила, было понятно. Юноша горел от стыда, почти ненавидел восторженную и умиленную улыбку сестры, ее влажные, ласковые, сияющие глаза. Он только издали, через три комнаты, поглядывал на свой пейзаж. Друзья по мастерской Саврасова хотели показать товарищу какой-то недостаток в картине, позвали юношу, потом потащили, но он уперся и схватился за легкий выставочный щит. Левитана оставили.

Николай Чехов пришел на вернисаж со своим братом Антоном Павловичем, который нынешней осенью приехал из Таганрога и поступил в Московский университет на медицинский факультет. Братья заметили необычный наряд Левитана, лукаво усмехнулись; художник почувствовал себя неуклюжим в слишком длиннополом сюртуке. Николай Павлович таинственно отвел друга в дальний угол, где никого не было, подмигнул Антону и начал расстегивать пуговицы на груди Левитана. Юноша смотрел ошеломленно и не сопротивлялся. Николай Павлович широко распахнул сюртук. На черной шелковой подкладке, в рамочке, было вышито желтым несколько слов.

— Тавро гласит, — сказал Антон Павлович, близоруко прищуривая глаза и наклоняясь ближе: — «Сия вещь принадлежит владельцу цирюльни на Малой Лубянке, Мокею Агееву сыну Петухову с сынами и дочерями К-о».

Антон Павлович тихонько засмеялся. Николай Павлович рассыпался звонкой тоненькой трелью. Левитан поскорее застегнулся, стал давиться смехом и вдруг разразился им сильнее и громче обоих братьев.

— Дураки, — прокартавил юноша, — откуда вы все знаете? Я не видал этой надписи. Прошу вас никому не говорить. Надо мной будут потешаться.

На вернисаж приехал вместе с московским генерал-губернатором Долгоруковым московский митрополит, разные