Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

англичанин и, женившись на ней, не увез к себе. В Лондоне она скучала и любила собирать у себя заезжих французов. Вот какой оказалась нимфа с Принсиз-стрит — кудрявой, темноволосой, с большими нежными глазами. Будучи неравнодушной к живописцам, миссис Дальтон постепенно и сама стала вполне сносно рисовать. Делакруа обучил ее литографии — она быстро овладела этим искусством и смогла даже выставляться в Салоне. Последовав за Эженом в Париж, она, однако, поселилась отдельно и жила самостоятельно.

Едва ли не каждый вечер Делакруа снова и снова отправлялся с миссис Дальтон в театр, плененный игрой актеров, столь непохожей на ту, какую являли французам Тальма и мадемуазель Марс, неизменно сдержанные в трагедиях и уж слишком утонченные в комедиях. Исполнители пьес Шекспира жестикулировали как безумные и пронзительно вопили — они сводили Делакруа с ума. Самый знаменитый из них, Кин[233], худой, с ввалившимися щеками и диковатым взглядом, обретал царственное величие в ролях Ричарда II, Отелло и Гамлета — трех персонажей, олицетворявших три источника вдохновения Делакруа: историю, Восток и меланхолию. Кина, которым восторгался Стендаль, бросая вызов черни, толпившейся в «Ковент-Гарден»[234], достопочтенные англичане считали балаганным фигляром. Особенно врезался в память Кин — Гамлет, в котором Делакруа, подобно всем, кто одарен воображением и не понят, узнавал себя. Пройдет десять лет, и впечатления от этих спектаклей вновь оживут в литографиях к «Гамлету» и «Отелло». Делакруа пристально вглядывался в костюмы и декорации — на английской сцене им уделяли больше внимания, чем во Франции; судя по живописи, из Делакруа вышел бы превосходный режиссер, а о том, каковы были бы декорации и костюмы в его спектаклях, можно судить по «Марино Фальеро». Таким образом, и английский театр, над которым не тяготели жесткие правила безукоризненного вкуса, налагаемые «Комеди Франсэз», многому научили художника.

Шекспир вошел в жизнь Делакруа позже, чем Байрон, и, так сказать, внедрился глубже. В Байроне, как и в Жерико, огромной притягательной силой обладала личность художника; иное дело Шекспир — сам дух его творений навсегда сроднится с творчеством Делакруа; Шекспиру посвящены целые страницы дневника, навеянные даже не какой-либо конкретной пьесой, но размышлениями о самой сути его гения. Кроме необычности и живописности шекспировских персонажей Делакруа манила и вела за собой поэтичность жестокости. Байрон же всего лишь подбавлял дрожжей в и без того взбудораженное воображение. Не раз под кистью Делакруа оживут Дездемона и Офелия — безвинные жертвы ревности и насилия. «Марино Фальеро» и «Фоскари»[235] погружают нас в удушливую атмосферу Венеции Шейлока и Яго[236]. Ромео и Джульетта — воплощение нежности. Как легко одной цитатой из Шекспира доказать несостоятельность всех его подражателей — и «госпожи Санд» и «милейшего Дюма». Однажды в разговоре сравнивали вечно мизантропического Бетховена[237] с Шекспиром; запись в «Дневнике» по окончании беседы не оставляет сомнения в том, что Делакруа, как и Гюго, целиком с Шекспиром: «Я удостоился чести быть причисленным к племени неистовых наблюдателей человеческой натуры». Одновременно с Шекспиром Делакруа открывает Гете: в том сезоне в Лондоне ставили «Фауста» в прекрасном переводе и оперу Вебера[238] «Волшебный стрелок», где ему больше всего понравилась сцена отливки пуль.

После четырехмесячного пребывания в Англии Делакруа возвратился на родину с богатым запасом образов и образцов, которые помогли ему окончательно избавиться от влияния своих парижских наставников; после Лондона ему уже незачем было ехать в Венецию. Теперь красные и ослепительные желтые тона соседствуют в его палитре со всевозможными оттенками зеленого, незнакомыми французам. Он научился использовать прозрачный копайский бальзам, сообщающий маслу воздушность акварели: взгляните, к примеру, на зеленый жилет английского во всех отношениях автопортрета, написанного около 1830 года и переданного впоследствии Лувру. Уже в «Сарданапале» скажется свобода, обретенная им в знакомстве с английской живописью. Однако в зрелом возрасте Делакруа отнюдь не так благосклонно отзывался о художниках, которыми восторгался в двадцать пять лет. «Англичане школы Рейнолдса считали, что создают мощную живопись, а в действительности писали просто закопченные картины; они подделывали затемненность, которую краскам придает время, и неестественный блеск, происходящий от многократного восстановления лака». Лишь «истинные преобразователи» Констебл и Тернер будут по-прежнему вызывать его восхищение.

Чтобы надолго приковать к себе Делакруа, английским художникам недоставало философичности и гуманитарности. Они склонны впадать в бытописание либо, подобно Тернеру, в чистую живопись; однако Делакруа позаимствовал у них множество приемов, с помощью которых смог образы Байрона и Шекспира воплотить на полотне лучше, чем кто-либо из англичан.

Через два года после путешествия в Англию Делакруа воздаст должное как стране, так и ее живописцам в большом натюрморте (Лувр). Он выдержан в теплых осенних тонах, напоминающих дивный фон на портрете королевы Шарлотты сэра Томаса Лоренса; рыжий заяц, ярко-оранжевая куропатка и пунцовый омар подобны цветам, обернутым мягкой шотландской тканью. Этот аппетитный букет вместе с дорогим оружием красуется на фоне охоты: под совершенно констебловскими облаками на сочном зеленом лугу мелькают красные куртки. Именно таким прощальным поклоном и подобало отблагодарить аристократическую страну, где в среде своих коллег Делакруа встретил первоклассных мастеров, а в свете — блеск, отвечавший его тяге к величию.

Глава V

Побоища

Делакруа, озеро крови…

Бодлер[239]

Судя по дневнику, 1824 год застал Делакруа на распутье. После Данте его мучат библейские сюжеты — «Пир Валтасара», «Победа Гедеона над мадианитянами», «Руфь и Вооз», — но одновременно он пишет и несколько жанровых сценок, вроде тех, какие уже принесли известность его приятелям Девериа и Бонингтону. «Дон Кихот в своей библиотеке» и «Слепой Мильтон»[240] мало чем отличаются от сотен подобных полотен, которые заполонят Салоны при Луи-Филиппе. Однако страшные известия о событиях в Греции[241], о чудовищной резне и почти поголовном истреблении восставших выводят молодого человека из оцепенения. Поначалу он задумывает писать Боцариса[242], собирает гравюры с греческими костюмами и ландшафтом, изучает в Люксембургском дворце картину Жироде «Восстание в Каире». Об этой картине с похвалой отзывался Стендаль, метко сравнив обнаженные тела арабов с «клубком змей»; к сожалению, все портит центральная фигура — вылитый Меркурий Жана де Булоня[243], облаченный в гусарскую форму.

В тот период Делакруа свел знакомство с прелюбопытным человеком по фамилии Огюст[244]; их мигом сдружили как общие пристрастия, так и некоторое сходство в происхождении. Жюль-Робер Огюст много путешествовал по Египту и Турции и привез оттуда целую коллекцию расшитых