Читать книгу - "Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен - Надежда Васильевна Плевицкая"

ходили в цветных платьях по четыре и пяти лет, не имея для вклада трехсот рублей. У моих старушек была келейница Поля. Она уже шесть лет в монастыре, а все ходит в цветном: вклада не вносит. А как ей внести, когда она, бедная, к рукоделию не способна, заработать не в силах, а сама сирота. Жила она у старушек, работала черную работу и так при них и кормилась. Часто видела я у Поли заплаканные глаза: желалось ей черного платья да пострига, обительских уз навеки.

Троицкий монастырь, куда меня привезли, в городе Курске, на Сергиевской улице. Тут же базар, трактиры, торговая суета. В базарное время и за высокие стены долетает уличный гул и гам.

А в стенах обители разлита благостная тишина. Проходят, как черные тени, монахини. Неугасимая лампада мерцает в правом крыле нижнего храма, в часовне. Там, у аналоя, день и ночь дежурная монахиня читает псалтырь, там неустанна молитва к Престолу Господню об упокоении усопших.

Тоскуя по отцу, я часто забегала в часовню ставить заупокойные свечи.

– Иде же праведние упокояются, – молилась я.

Ведь молиться за упокой его душеньки и отпросилась я в монастырь…

На рассвете, часов в шесть утра, как только пройдет колотушка, я быстро вставала, умывалась, зажигала лампады и убирала до пылинки большую келью, куда вскоре выходила и матушка Милетина. Она благословляла меня и спешила во храм. Конкордия уходила за нею. Она была «поводырка» и по седмицам служила при матушке игуменье.

Звеняще и глухо ударял колокол, и с первым благовестом я тоже спешила на молитву.

Наше место молодых послушниц было при входе во храм, с левой стороны. Подле, за решеткой, тоже слева, виднелось множество остроконечных черных повязок молодых монахинь. А с правой стороны было место монахинь скуфейных, и тут же, впереди, стояло кресло матушки игуменьи. Когда мы выходили попарно прикладываться ко кресту, то повертывались к матушке игуменье лицом и кланялись ей низко, касаясь рукою земли.

Все монастырские уставы нравились мне. Казалось, что в обители свято все и что грешному места тут нет. Так минул год и другой. Мои покровительницы-старушки уже поговаривали одеть меня в черные одежды, чтобы я могла петь на клиросе.

Мне тогда шел шестнадцатый… И зачем я выросла, лучше бы так и остаться мне маленькой Дёжкой, чем узнать, что и тут, за высокой стеной, среди тихой молитвы, копошится темный грех, укутанный, спрятанный. Лукава ты, жизнь, бес полуденный…

А может, оттого больно глазаста я стала и душа забунтовала, что судьба звала меня в даль иную…

* * *

Помню, подходила Пасха. Меня посылали в город продавать писанки и вербочки с яркими цветиками. Помню еще, что мои наставницы словно приметили мое тогдашнее смятение.

– Что ты, Паучок, попритих?

Но я молчала. Огорчило бы моих милых старушек, нарушило бы их святой покой, узнай они, что Паучок задумал выбираться из монастыря.

В те годы на Пасхальную неделю постоянно приезжала в Курск бродячая труппа – большой цирк. Огромный балаган раскидывали на Георгиевской площади. А к балагану жались разные чудеса: паноптикум, панорама, показывающая войну, кораблекрушения и прочие происшествия. Тут же зверинец, тут же перекидные, круглые качели.

Посмотреть-погулять стекались сюда не только куряне, но и соседние слобожане – из Ямской, из Стрелицкой.

На Пасхальной, помню, неделе отпустили меня из монастыря в гости к сестре Дуняше, которая служила тогда в красильне. Я еще ни разу не была на Георгиевской площади и упросила сестру пойти на гулянье.

Сестра катала меня на карусели, водила в зверинец. Звонок зазывал публику в цирк. На подмостках бегал клоун с колокольчиком и хриплым голосом уговаривал публику скорей брать билеты, а то не успеют. Из балагана вышла девочка лет двенадцати, в красном костюме. Она была на удивление как хороша. Вышли еще на подмостки боярин и боярыня в ярких блестящих нарядах.

Мы решили пойти в балаган – гулять так гулять. «Потом стыдно матушке в глаза смотреть будет», – подумала я, но что-то влекло меня в балаган.

Купили билеты, сели на скамьи. Сначала вышел хор бояр, пели да танцевали. За ним выскочила та девочка в красном платьице. Она быстро бегала по проволоке, вертелась.

«Так кувыркаться и я бы, пожалуй, могла, учеба только нужна», – думала я, не отрывая взгляда от акробатки.

Смешил еще клоун, потом вышел хохол со скляницей горилки в руке, запел: «Кумочки-голубочки, здоровеньки булы». Публика покатывалась со смеху. И правда, был он потешный. А тут вылетела на сером коне наездница, ловкая, быстрая.

«Хоть и грешно такой голой при народе на коне прыгать, – думала я, – а так я тоже могла бы. Уж если всюду грех – и в миру, и в обители, – уж лучше на миру жить».

И порешила я разом: «Уйду в балаган и стану акробаткой». Когда мы вышли на площадь, я тотчас же сказала сестре, что хочу стать акробаткой. Дуняша приказала, чтобы я не молола вздор.

Ночевала я у сестры. Всю ночь виделись мне красная девочка и наездница на сером коне. Я представляла себя на их месте и всю ночь горела от мысли пойти завтра к директору балагана и проситься в его театр.

* * *

Наутро я так и сделала.

Когда пришла я туда, балаганный директор дрессировал лошадей. Сердце стучало, едва сумела я пролепетать мою просьбу. А директор, к моему удивлению, сразу же согласился принять меня, хотя бы сейчас. Он даже не спросил о родителях, откуда я взялась вообще. За руку он подвел меня к вчерашней красной девочке, которая оказалась его дочерью. Тут же был и клоун, и его жена-наездница. Сегодня она не выглядела так красиво, как вчера верхом на коне. А девочку звали Леля. Она повела меня на квартиру, в номера, которые были против балагана.

В номерах, как видно, жили артисты. Бегали неопрятные детишки директора и клоуна. Пахло керосином и колбасой с чесноком. Леля указала мне комнату; сказав, что тут живет она со старшей сестрой, и если я приду в балаган, то тоже буду жить с ними.

Моей сестры не было дома, когда связала я в узелок мои вещи и ушла, никем не замеченная, на площадь. В номерах я застала Лелю, она готовилась идти в цирк на представление. Жена директора, тощая и хмурая женщина, угощая меня чаем, осведомлялась, откуда я родом да сколько мне лет, а под конец сказала, что завтра утром всю труппу будет снимать фотограф и что для меня приготовлен голубой костюм, только я