Читать книгу - "Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров"

class="p1">Нельзя сказать, что Шафаревич сам не провоцировал агрессию малого народа — наряду с суховатыми теоретическими выкладками и выписками в «Русофобии» немало убийственных публицистических пассажей, задевающих за живое. Он умел пройтись и по личностям. Например, в примечаниях он дает ядовитые характеристики двум кумирам интеллигентствующей диссиденции — Василию Гроссману и Александру Галичу — с их регулярными русофобскими эскападами, вроде насмешек Галича в адрес высмеиваемого передовика производства (русского): «Галичу (Гинзбургу) куда лучше должен был бы быть знаком тип пробивного, умеющего втереться в моду драматурга и сценариста (совсем не обязательно такого уж коренного русака), получившего премию за сценарий фильма о чекистах и приобретающего славу песенками с диссидентским душком. Но почему-то этот образ его не привлекает». Понятно, что такого литераторы и «тусовка» не прощают.

Но не на того напали. Шафаревич не боялся никого не только ментально, но даже в самом обычном человеческом смысле, когда стреляют. О чём оставил удивительную зарисовку, относящуюся к поездке русских патриотов в Приднестровье, Александр Проханов: «Поразил Игорь Шафаревич. Интеллигент, ученый с мировым именем, уже не молодой человек, он шел по простреливаемому мосту, не сгибаясь и не кланяясь пулям. Он чувствовал, что обязан и таким образом защищать Россию, русский народ. Он был в этот момент воедино с казаками, сражающимися в Бендерах, с приднестровским ополчением… И мы любовались им».

И этого человека хотели напугать гэбухой и «хýцпой». Полемика между анти-антисемитами и анти-анти-антисемитами, возможно, однажды закончится, сменившись какой-то другой. А вот сама политическая философия Шафаревича — «третий путь», уводящий от «двух дорог к одному обрыву» (коммунистической и либеральной), т. е. почвенничество, традиционализм, критика западного пути к демократии, подчеркивание необходимости органичных политических, экономических, нравственных форм, характерных именно для русской цивилизации — останется.

Для Шафаревича всегда и во всём на первом месте стоял русский народ. Для него это была та естественная органическая общность, та система солидарности, сохранение которых гарантировали продолжение человеческой жизни и в индивидуальном, и в родовом качестве.

Все свои работы Шафаревич писал, прежде всего, в интересах русской нации, заботясь о том, чтобы в сложном многонациональном концерте, раздирающем СССР и Россию, интересы русских не пострадали. Если он в полной мере и не преуспел, то, по крайней мере, создал точку сборки, создал тот антирусофобский дискурс, ту систему идейной поддержки русских национальных интересов, без которых нам в эти страшные годы было бы гораздо тяжелей.

Немаловажно и ещё одно существенное отличие Шафаревича, уже от значительной части окружавшего его патриотического сообщества — неоопричников, неосталинистов, неоимперцев. Побудительным мотивом написания «Русофобии» было решительное отрицание мнения, что сталинский тоталитаризм является естественным продуктом русской истории, а не революционным насилием над нею, что Сталин — это продолжение Ивана Грозного, Петра и вечной русской тяги к хозяйскому кнуту, что для русской души свобода невозможна.

Шафаревич категорически отрицал этот русофобский дискурс. Он, не без недоумения, относился к ситуации, когда его во многом единомышленники, фактически, приняли основные тезисы русофобской историософии, только с обратным знаком, заявив, что да — русскому человеку свобода не нужна, великий Хозяин — наш вечный исторический архетип, от Грозного до Сталина, а неоопричнина — наш политический идеал.

Перу И. Р. Шафаревича принадлежит работа «Русские в эпоху коммунизма» — своего рода оппонирование построениям Вадима Кожинова, создателя мифа о постепенной русификации сталинизма и «благодетельном» 1937 годе. С фактами в руках, Шафаревич показывает, что и при Ленине, и при Сталине, и в дальнейшем коммунизм был заточен против русской национальной жизни, в частности — против крестьянства, как наиболее конкретной формы этой жизни.

Шафаревич последовательно развенчивает все ключевые фигуры национал-коммунистического дискурса.

«Финансирование германским генеральным штабом большевистской партии в период между Февральской и Октябрьской революциями подтверждено столькими свидетельствами, как редко какой исторический факт. Тут и опубликованные в 1950‐е гг. документы германского генерального штаба, и свидетельства современников. Однако всё это было лишь продолжением старой традиции. Так, в 1904 году на Международном социалистическом конгрессе в Амстердаме Плеханов заявил, что он считал бы победу царизма в войне с Японией поражением русского народа…»

«Приписывать большевикам эпохи Октябрьской революции стремление к „собиранию России“ значит ошибочно переносить на них чувства, испытываемые многими сейчас.

Им-то русская историческая традиция была чужда и враждебна, виделась, по словам Ленина, как „великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями и капиталистами“. Цель большевистского руководства была — мировая пролетарская революция. Как писал Ленин, „мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию“».

«В результате Октябрьской революции вместо мира народ получил eщё три года Гражданской войны. Эта война, вызванные ею эпидемии и голод, унесли, по подсчётам разных историков, 13–17 миллионов человек. То есть по масштабу катастрофа далеко превосходила даже „перестройку“ (если не гадать о будущем)… И эта Гражданская война была заранее запланирована (как писал Ленин), специально разжигалась в деревне (как говорил Свердлов), её всеми силами стремились превратить в мировую (как об этом писали Бухарин и Тухачевский)».

Большой историографической заслугой Шафаревича является показ им феномена «Великой крестьянской войны» русского народа против большевиков. Она началась в 1918‐м, когда к концу года восстаниями было охвачено более половины территории, контролировавшейся большевистской властью, продолжилась казачьим сопротивлением большевистскому геноциду в 1919‐м и достигла высшего накала в 1921 году в ходе Тамбовского и Западно-Сибирского восстаний и мятежа в Кронштадте, когда массовые выступления вынудили Ленина перейти к политике НЭПа, временному компромиссу с крестьянством. Здесь могла быть реализована представленная фигурами профессоров А. Чаянова и Н. Кондратьева альтернатива (примирение крестьянства и советской власти), но она не была осуществлена в силу доктринальной крестьянофобии большевиков.

Речь шла о несовместимости двух социальных космосов. «Произошло столкновение двух несовместимых жизненных установок. С одной стороны — марксистской, социалистически-коммунистической, видящей идеал в обществе, построенном как грандиозная машина из человеческих элементов. Бухарин описал его как „трудовую координацию людей (рассматриваемых как ‘живые машины’) в пространстве и времени“. Ленин планировал труд рабочего: „отбытие 8‐часового ‘урока’ производительной работы“ при условии „беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса“. А с другой стороны, этому противостояло восприятие жизни крестьянина, выросшее из глубокой древности, основанное на индивидуально-творческом труде в единстве с Космосом. Ненависть к крестьянству заложена в марксизме, начиная с самых его истоков».

Шафаревич подчеркивает, что никакого доктринального расхождения между Троцким, Зиновьевым, Сталиным и Бухариным в ходе их ожесточенной борьбы за власть в партии не существовало. Их общей установкой были русофобия, крестьянофобия и индустриализм не как средство подъёма производительных сил России, а как способ механизации человека.

«У партии как целого и была-то только одна программа,