Читать книгу - "Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский"

поделикатнее, но особенной разницы ото всего этого для нас не было чувствительно. У них у всех был приблизительно один и тот же тон: порядочности и доброго расположения» (169, с. 307). Одним словом, создатель училища, принц Петр Ольденбургский, по всеобщим отзывам, человек в высшей мере добрый и порядочный, подобрал штат по своей мерке, не вникая в такой «пустяк» для педагога, как профессионализм. Да и где было тогда набраться хороших педагогов? И на том спасибо… «Учителя и профессора были у нас не бог весть какие, однако же, приблизительно все лучшие, каких тогда можно было достать в Петербурге… Правда, между этими «лучшими» профессорами были такие допотопные руины, как Кайданов и Георгиевский… оба отсталые педанты даже и для тогдашнего не слишком взыскательного времени… Над ними все училище смелось, впрочем, добродушно, – но где же было взять «известных» профессоров лучше? Открывать и пробовать новых было некогда, да и кому же впору?.. Было у нас еще немало других профессоров, чудаков или педантов, но все-таки добряков и старательных людей, которые преподавали нам, как умели, науку не слишком высокого и солидного калибра, а все старинного покроя» (169, с. 309–310).

Понятно, что масса педагогов не вызывала у учеников никакого уважения, а только насмешки, и, если риск попасть за это под розги был не слишком велик – травлю; даже в военных училищах имела место травля, и А. И. Куприн в «Юнкерах» живо описывает ее приемы. Многие мемуаристы описывают разнообразные, иногда довольно коварные способы травли, а то и просто издевательств над самыми безобидными педагогами. А вот еще гимназическая забава: «Во время перемены шум в зале и коридорах затихал, и раздавалось змеиное шипение, очень сильное, так как шипели все, а всего в гимназии было триста человек. Надзиратели тщетно пытались заставить прекратить шипение. Оно затихало в том месте, где был надзиратель, но продолжалось в другом. Стоило надзирателю отойти, и шипение раздавалось там, где он только что был. Забава и была интересна тем, что нервировала начальство…» (122, с. 77). Вспоминают прозвища, вспоминают сатирические песенки. Хотя бы вот: «Петр Степаныч Лукашов / Долетел до облаков / просил денег у богов / На починку сапогов / Ему боги отказали / И в гимназию послали…», или: «Как директор наш Ладовский /Да инспектор Степановский / Вздумали играть; / А профессор водки Клушин / Да учитель наш Федюшин / В присядку плясать…» (122, с. 60).

Каковы были результаты обучения у всех этих то чудаков, то монстров, то просто равнодушных чиновников, то людей, никогда учеными и не бывших, можно не только представить, но и удостовериться у многих современников. Недаром, подытоживая свои впечатления от гимназии, Н. П. Кондаков приводит забавную остроту: «Корни просвещения (русского) горьки, а плоды его кислы». Эту остроту недурно было бы почаще вспоминать нынешним поклонникам старой классической гимназии. «И вот мы окончили курс наук, – подытоживает свое обучение в Петербургском благородном пансионе И. И. Панаев. – В руках у нас великолепные пергаментные листы с правами на чины и с удостоверениями, что мы во всех науках имеем отличные, очень хорошие или достаточные сведения и притом отличались примерным благонравием… Но ни начальству, ни родителям, ни нам не приходит в голову, для чего мы приготовлены и приготовлены ли к чему-нибудь?..

Мы не приобрели никаких, даже элементарных научных сведений.

В тумане голов наших бродят бессвязно кое-какие исторические имена, названия городов и войн, какие-то годы и цифры, но не только года, столетия мешаются и перепутываются в них. Мы выходим из пансиона такими же детьми, какими вошли в него, – только детьми. потерявшими пушистость щек и уже начинающими подбривать и подстригать усы и бороду. При нашем невежестве и отсутствии умственного развития мы принимаем все на веру и, безусловно, и входим в избитую колею, не только не понимая возможности какой-либо другой, лучшей жизни, различной от нашей, но даже не будучи в состоянии вообразить что-нибудь лучшее. Нечего и говорить о чувстве общественном, гражданском. О пробуждении его едва ли думало тогдашнее воспитание. Чинопочитание, покорность до того были вкоренены в нас в родительских домах и потом развиты в пансионе, что мы, вступая в свет, совершенно теряемся и робеем при появлении каждой титулованной особы и при взгляде на всякую блестящую обстановку. При этом у нас только возникает одна мысль: «как бы поскорей добиться до всего этого?»

Вот каких полезных деятелей приготовлял для отечества Благородный пансион» (132, с. 26–27).

Панаев обучался в Благородном пансионе в первой половине столетия. Лучше ли были результаты учебы во второй его половине?

При поступлении в высшие учебные заведения выпускники средней школы должны были сдавать вступительные экзамены, которые были весьма несложны и ориентированы на не бог весть какой уровень знаний. Весьма любопытная оценка вступительных экзаменов в Московский университет и их итогов дана В. О. Ключевским. На трех страницах письма к другу он описывает ход экзаменов по всем дисциплинам, сопровождая это такими оценками: «Этим кончилась математическая комедия… Муза! Воспой милосердие математиков-профессоров!.. Священник спросил меня, сколько было вселенских соборов, когда и по какому случаю был последний. Я сказал. Он взглянул на Сергиевского, произнесши «семинарист», тот кивнул головой – и дело кончено: «удовлетворительно»… И досталась же мне из географии самая чушь: о политическом состоянии Австралии. Я сказал кое-что, прибавив в заключение, что это такая вещь, о которой я мало знаю подробностей. «Возьмите еще билет», – сказал плешивый экзаменатор. Я взял еще хуже: о племенах Российской империи; сказал, что знал, по крайней мере на половину вопросов ответил глубокомысленным молчанием и кончил тем, что спросил: «Сколько мне?» – «Удовлетворительно» (отметим, что на вступительном экзамене выставлялись «неудовлетворительно», «удовлетворительно» и «весьма удовлетворительно», т. е. ответы Ключевского были оценены высоко. – Л. Б.)… Хронологию нужно было определять приблизительно: половинами, четвертями века – и довольно; так определил я время царствования Людовика XI… По-немецки диктовка для нас – семинаристов – дело непривычное; но лексикон и, если найдутся, люди выручат; а перевод ничего не стоит, лишь имей лексикон в руках; перевод устный тоже ничего не стоит; вопросы не мудрые. А по-французски? О, французы – народ деликатный; они даже не заставляли писать под диктовку, а просто ограничились одним устным переводом, при котором не скупясь сказывают незнакомые слова. Вот и весь экзамен; теперь ты видишь, дело ли это».

Не правда ли, невелика трудность – сдать такой экзамен? И тем не менее… «Кажется, – опять спрашиваю я, – немудреная вещь этот экзамен. А между тем везде у нас говорят, что ныне особенно строг был августовский экзамен в Москве, что петербургский даже несравненно слабее. Да вот и факт: за латинский язык и сочинение не допустили даже к продолжению экзамена в одной аудитории… из 22 целых 20 человек (в том числе всех